— Попер, попер, один я, выходит, виноват.
— Все так говорят. А понять не могут — каждый из нас виноват. Григорьев сказал, что меня надо посадить вместе с ними. Может быть, и надо. Знаешь, за что? За то, что я эти слова только теперь говорю, мне их надо было говорить раньше. Раньше надо было? О людях думать, а не о справках. У нас ведь как? Вызвал, наорал, бумагу сочинил — готово! Ты работу провел, ты свое дело сделал, ни одна комиссия не подкопается. Лишь бы бумаги были. Вот они, бумаги! — Карпов схватил несколько папок и шваркнул их об стол. — Тут про все написано. А людей-то в деревне нет. Людей в тюрьму посадят. А мы все собираемся, совещаемся, пустомелим. Столько воды с трибуны нальем — захлебнуться можно. А дойдет дело до конкретного Васьки, до конкретной Файки — руками разводим. Потому что не знаем их и знать не хотим, они нашему спокойствию мешают.
— А я не поп, чтобы каждого исповедовать! У меня план, у меня работа, совещания чуть не каждый день. То в райком, то в райисполком, то к черту на кулички. Когда мне с ними по душам разговаривать? У меня этих душ триста штук с лишним! И еще. Все виноваты! А они? Сами? О них ты ни слова не сказал!
— А они уже наказаны. Они сами себя из нормальной жизни вычеркнули. Но мы-то не должны были этого допустить! Проспали, прозевали… И опять шестеренки…
— Какие шестеренки?
— Да так… На разных берегах, на том народ, а тут мы с тобой, еще и хотим, чтобы нас услышали.
— Ты и на суде будешь это говорить?
— Буду.
— Снимут тебя с работы. Точно. И ничего не докажешь. Ты же через край хватил. И кто тебе право такое дал?
— Кто право дал? Машина здесь твоя? Поехали.
— Куда?
— Поехали, узнаешь.
Через несколько минут они были возле больницы. Посреди высокого крыльца, усыпанного снегом, была вытоптана мокрая дорожка до самых дверей, обитых синим шерстяным одеялом. В стороне от дорожки, у перил, переминался с ноги на ногу Кузьма Дугин, держал в руках стакан, обернутый бумагой и перевязанный нитками.
— Ты чего тут?
— Сало это, барсучье… от простуды…
Выглядел Кузьма пришибленным, суетливым, заглядывал в глаза то директору леспромхоза, то Карпову и обжимал стакан ладонями, словно грел сало.
Карпов первым прошел в больницу, за ним, неохотно, директор леспромхоза и последним — Кузьма. Они остановились в коридоре. Остановились сразу, как по команде. В нос ударил удушливый запах лекарств, а в уши — громкий, надсадный крик. Он долетал из палаты, расположенной напротив. Через матовое стекло было видно, как там метались неясные тени. Из палаты вывалилась грузная, в поту, врач Борисенкова. А следом за ней еще громче, яснее и злей крик:
— Уйдите! Гады! Не хочу! Уйдите! Ненавижу! Всех ненавижу! Га-а-а-ды-ы!
Это кричала Поля.
Раздался звон стекла, забрякали осколки, крик осекся, Борисенкова метнулась назад. Голос у Поли сорвался, она захрипела что-то невнятное, потом и хрип прекратился, стало слышно, как она всхлипывает. Через несколько минут все стихло. Вышла Борисенкова, тяжело опустилась на стул.
— Плохо, Дмитрий Павлович. У нее воспаление легких, но это полбеды, вылечим. Жить она не хочет… понимаете?
Карпов повернулся, чтобы уйти. Глаза у Борисенковой закрывались. Директора в коридоре уже не было. Кузьма все еще стоял, обжимая руками свой стакан.
— Дмитрий Павлович, да как же так, а? Да что же это? Что случилось?
Кузьма растерянно переводил взгляд со стакана на Карпова и ждал ответа.
— Как? А вот так! — со злостью, сквозь зубы, процедил Карпов, саданул в дверь плечом и выбежал на крыльцо.
Директор сидел в машине и курил. Они молча доехали до клуба.
Часы показывали ровно семь.
Карпов вышел на сцену и глянул в зал. Зал был набит битком.
Как раз в это время появился в проходе председатель райисполкома и с ним еще какие-то люди — разглядывать их не было времени, последним, согнувшись, торопливо проскочил Григорьев. «Вот кто звонил!» — успел подумать Карпов. Руки у него мелко дрожали, тогда он взялся за край полированного стола, крепко, до хруста, сжал пальцы и почувствовал, что страхи, сомнения — позади, а сам он, вырвавшись из них, спокоен и уверен.
Еще раз глянул в зал и отчеканил:
— Встать! Суд идет!
Захлопали сиденья, заперешептывались, вставая, люди, шум долго плавал, тыкаясь в стены, наконец, медленно сполз вниз, на пол.
Тихо-тихо стало в зале.