Однако прибытию новых танков недолго радовались. После обкатки танков и опробования оружия боевыми снарядами и патронами поступает команда поставить танки на консервацию. Это значит все хорошо очистить, смазать, аккумуляторы снять и держать на аккумуляторно-зарядной, станции, моторное масло слить и держать в водомаслогрейке. На каждую боевую машину на год отводится только 30 моточасов вождения танка. Это не радует. Опять много времени будем тратить на тактические занятия «пешим по танковому». Совсем тоска. Хорошо, что наш экипаж по-прежнему является инструкторским экипажем, у нас есть еще и учебный танк.
ТРОФЕЙНЫЙ ПИСТОЛЕТ
Вскоре после большого перерыва в батальонах была возобновлена вечерняя поверка личного состава. Основное на этих поверках — читка приказов, большинство из которых, направлено на укрепление дисциплины в войсках, на пресечение негативных эксцессов с местным населением. Буквально в каждом приказе объявлялись суровые приговоры военных трибуналов за бесчинства военнослужащих среди местного населения. Все чаще и чаще в заключении приговоров звучало — «расстрел». Не верилось в то, что приговоры приводились в исполнение, думалось, суровость необходима для устрашения.
Понять происходящее тогда можно. Огромная масса людей, привыкшая к напряженной жизни, оказалась вдруг без привычного опасного дела, с возможностью поминать ежедневно павших своих боевых товарищей. У многих — неудовлетворенное чувство отмщения за погибших родных, родственников и близких во время оккупации немцами родных краев. Ничего равного боевой обстановке нет, за исключением жизни тех, кто участвовал в вылавливании различных банд, диверсантов, иностранных разведчиков, перебежчиков, бандеровцев, «зеленых братьев». Попытки занять большие массы людей заурядной «боевой и политической подготовкой» не могли предотвратить стихийные порывы к веселью, к приключениям, к бурным застольям и лихим похождениям. Все это при наличии почти у всех законного и незаконного оружия... Как следствие всего этого — приказы с объявлением расстрельных приговоров военнослужащим за тяжкие преступления, следовавшие один за другим.
Слушая такие приговоры, я с содрогавшем вспоминал и удивлялся, как мне повезло в октябре 1944 года, когда, находясь в госпитале выздоравливающих, я попал в нелепую историю, которая могла закончиться подобным приказом и таким же приговором для меня.
Я уже выше говорил, как добыл злополучный пистолет.
Через пару часов после этого радостного для меня события я был ранен в танке: в открытый мой верхний люк пилот «Фокке-Вульфа — 190», надо признать, настоящий воздушный снайпер, влепил пулеметную очередь. Мое ранение оказалось неопасным: разрывные пули прошли касательно по спине, не задев костей, оставив в ней лишь множество пулевых осколков, Ранение же командира танка, находящегося левее меня, оказалось, куда серьезнее: ему через два дня пребывания в госпитале отняли правую ногу. Наскоро перевязав, нас выгрузили из танка, отнесли и положили в старую воронку у дороги. Танки ушли вперед. Откуда-то ни возьмись к нам в воронку плюхнулся какой-то человек в армейской форме в маскхалате, знаков отличия у него не было видно, но чувствовалось — явно офицер. Что-то в нем мне не понравилось, мелькнула мысль: вот так, наверное, к нам и засылают немцы своих разведчиков. Я сунул незаметно руку в карман и держал палец на спусковом крючке пистолета. Но поняв, видимо, мой недобрый взгляд, странный наш неожиданный спутник перескочил из нашей воронки в другое место. Мысли мои все это время работали в одном направлении: как хорошо, что я достал себе пистолет, который в полной боевой готовности можно держать в кармане. Но как его сохранить в госпитале? К этому времени был уже наслышан: при поступлении в госпиталь в первую очередь заставляют сдать личное оружие и тщательно следят за тем, чтобы кто-то его не утаил.
Вскоре остановилась у нашей воронки автомашина, подвозившая к танкам нашу полевую кухню, меня забрали в неё и отвезли к полевому пункту сбора раненых, одновременно являющимся и первым перевязочным пунктом. Этот перевязочный пункт располагался километра в десяти от того места, где меня ранило, и где остановились наши танки перед переправой через реку. Наблюдая за теми из раненых, кого выводили из большой палатки после перевязки и тут же рассаживали рядом с нами, сообщая, что скоро всех перевязанных заберут и развезут на специальной автомашине по госпиталям, я убедился: все возвращаются в своей одежде, никакого оружия здесь не ищут, не до того. Скоро забрали на перевязку и меня, сняли «несгораемую» куртку и гимнастерку, всадили укол против столбняка, обработали раны, убедились, что жизненно важные органы не задеты, крепко перевязали спину крест-накрест через грудь, снова одели, оставив расстегнутой гимнастерку, записали сведения из красноармейской книжки, вывели из палатки наружу и велели ждать, когда вызовут на погрузку.
Пока ждал санитарную машину, продумал «стратегический» план, как сохранить пистолет. Присмотрел поблизости грязную, слегка промасляную тряпку, отойдя по малому, завернул в неё пистолет, благо руки действовали, снова положил в карман. Поясню, к слову, что такое несгораемая» куртка. Как только по прибытии на 3-й Белорусский фронт нашу маршевую танковую роту включили в состав 183 танковой бригады 10 ДТК, нам выдали черные, под кожу, названные несгораемыми костюмы — куртку и брюки — подарок, как было сказано, американцев. Костюмы эти были у нас вместо комбинезонов, они не впитывали горюче-смазочные материалы, поэтому не вспыхивали так, как любая другая ткань, пропитанная какой-либо горючей жидкостью, но если материал таких костюмов подержать на огне, он начинал все же гореть. Больше я такой одежды у танкистов нигде не видел, нас тогда одели, видно, в пробную партию. Основное достоинство этих костюмов было в том, что они придавали их носящим более-менее приличный вид, особенно тем, кому не досталось сапог, и они ходили в обмотках, пока сами себе не раздобыли трофейные сапоги.
В госпитале, было похоже, многие нам завидовали из-за этих «несгораемых» костюмов, что привело в конце-концов к тому, что вместе со мной в нашу танковую бригаду прибыло сверхштатное пополнение в лице моих приятелей-пехотинцев — Павла Яковлева и Федора Чепур- кова. Я их, конечно, предупреждал, что в танке не менее опасно воевать, чем в пехоте. Еще в Прибалтике стал распространяться слух, что у немцев появились новые противотанковые гранаты, от попадания которых в танк детонирует его боекомплект и танк разрушается. Эти слухи были связаны с появлением у немцев так называемых фауст-патронов. Но, как показало время, слухи оказались сильно преувеличены. Удивляло то, каким путем такие слухи могли распространяться среди фронтовиков, слухи были явно нацелены на создание панических настроении в среде танкистов. Когда моим подопечным-пехотинцам, зачисленным в танковые экипажи пулеметчиками, пришлось гореть в танках, они вспомнили не раз мои предупреждения и каялись в том, что не отнеслись серьезно к моим словам.
Однако я опять отвлекся от основной линии воспоминаний. Мой замысел по сохранению пистолета мне удался. Я и присмотрел в дальнем углу двора госпиталя урну с мусором и бросил туда свой пистолет, обмотанный промасляной тряпкой, не обращая внимания на снующих туда-сюда санитарок. После помывки — снова перевязка и, наконец, чистая постель. На другой день — операция под местной анестезией, вытащили из моей спины крупные рваные осколки, расковыряв изрядно спину. Рентгена в госпитале не было, поэтому в спине у меня осталось еще семь мелких осколков, ношу их в спине до сих пор. Неделю пролежал на животе, не вставая с постели, думая в основном про мой пистолет. Рядом лежала моя одежда, обработанная в санпропускнике. Специальной госпитальной одежды не было, это — на руку. Примерно через неделю, наконец, разрешено вставать. Одеваюсь и спешу проведать мою заначку. К великой моей радости урна оказалась на месте, мусором, сухим, запблнена всего наполовину. Порывшись в ней нашел то, что искал. Беспредельно был рад тому, что план мой полностью осуществился. Пистолет снова был в кармане.