В начале октября из этого хирургического госпиталя перевели в другой какой-то промежуточный и, наконец, — в госпиталь для легкораненых, расположенный на какой-то бывшей сельхозферме. Тут и случилось у меня приключение, виной чему был мой трофейный пистолет. Режим в этом последнем госпитале был довольно свободный, питание и уход, как и во всех предыдущих, очень хорошие. Имелась библиотека и большая читальная комната, в ней — все центральные газеты. По вечерам очень часто демонстрировались кинофильмы. Невдалеке, на опушке леса было много немецких окопов, блиндажей, кругом встречались разбросанные патроны и немецкие гранаты. Рядом уходила в лес узкоколейная железнодорожная линия, местами разрушенная шпалорезательной машиной, местами подорванная. Вдоль этой линии валялось много картонных пеналов с аммоналом — крупнозернистым красноватым взрывчатым веществом. Этот аммонал мне хорошо помнится, так как вскоре пришлось мне разрабатывать новую «стратегическую» операцию, в которой этот аммонал предполагалось задействовать.
В этом госпитале познакомился я и подружился с очень интересным старшиной-пехотинцем. Он имел более солидный, чем у меня боевой опыт, был интересным собеседником, чувствовалось, — много читал, был членом партии. К тому же, как вскоре выяснилось, так же, как и я, сохранил при себе револьвер. Такой револьвер с длинным тонким стволом был личным оружием и у танкистов, так как только он подходил для стрельбы изнутри танка через бойницы башни. Танкисты его не любили, он имел толстый семизарядный барабан, в кармане был неудобен и заметен. К тому же им были до войны вооружены милиционеры, и иметь в качестве личного оружия «милицейский» наган танкистам было как-то неприятно. Мы со старшиной часто бродили по окрестностям, по немецким окопам, стреляли по банкам. Забрели как-то даже на какой-то латышский хутор, познакомились с хозяином, знающим русский язык. Он воевал в составе русской армии в русско-японской воине 1905 года. Ходили к нему еще несколько раз, помогали кое-что поправить по хозяйству, он нас угощал продукцией своего хозяйства и домашним вином. Был доброжелательным человеком, к Советскому Союзу относился с большой симпатией. Мы же настойчиво пытались узнать у него, как большинство латышей относится к присоединению их страны к СССР в 1940-м году. Он уверенно дал нам такой расклад: 30% — за, остальные против. В таких общениях постигалась истинная история нашей страны.
Мой напарник — старшина все время уговаривал меня обменять мой трофейный «ТТ» на его револьвер. С большой неохотой и не сразу я все же согласился на обмен, рассчитывая на то, что как только снова попаду на фронт, достану себе другой подобный трофей. Скоро нам предстояло выписываться из госпиталя, и как-то раз мы решили пойти в лес, пострелять в последний раз и обменяться оружием. Отошли от госпиталя километра за два, на краю болота развесили мишени и вдоволь настрелялись из моего пистолета. Затем решили заглянуть в немецкие окопы и отправиться на ужин. Только мы отошли метров двести от того места, где стреляли, видим — лежит среди деревьев полуободранный баран. Жирный, упитанный. Потрогали — еще теплый. Первая наша реакция — мы расхохотались: сам Бог нам послал барана на прощальный ужин перед выпиской из госпиталя. Мелькнула мысль: наверное, барана конфисковали в каком-нибудь ближайшем хуторе «лесные братья» и, услышав наши выстрелы, скрылись. На более детальный анализ наши мысли как-то не поворачивались.
Быстро приняли решение: оттаскиваем барана в немецкие окопы, прячем в блиндаже, а с наступлением темноты приходим с друзьями и перетаскиваем его в госпиталь. Но только мы взяли барана, каждый за две ноги, еще только начали приподнимать, еще не приподняли от земли свои головы, как услышали громкий гвалт.
Приподняли головы и видим, что мы окружены кольцом что-то кричащих людей с косами, вилами, топорами. Бросив барана и выхватив свое оружие, громко кричим: «Не подходить! Барана мы только что нашли, мы его не крали». И, размахивая оружием выходим из расступившегося окружения.
По дороге в госпиталь бурно обсуждаем нелепое, досадное происшествие, строя разные версии. Стало, конечно, ясно: кто-то украл у местных жителей барана, а мы, как на грех, тут подвернулись. Обменявшись оружием, договорились его спрятать и после ужина продолжить обсуждение ситуации. С тем и разошлись, каждый по своим палатам. Придя в свою госпитальную палату, я сунул револьвер внутрь наматрасной наволочки и направился, было, в столовую.
В этот момент в палату влетает дежурный по госпиталю с двумя солдатами и приглашает меня последовать с ними к начальнику госпиталя. Только тут дошло до моего сознания: после того, как мы отдали нашу находку законным владельцам, нас же могли выследить, тем более, что я-то был в очень приметном своем черном танкистском одеянии. А мы даже ни разу не оглянулись, когда шли из леса в госпиталь. Пока шли до здания управления госпиталя, пытался додуматься, как же доказать, что барана мы не похищали, а действительно нашли в лесу. Ничего вразумительного не приходило на ум.
Приводят меня в какой-то кабинет, за столом сидит подполковник с красными погонами. Вежливо пригласив присаживаться к столу, просит рассказать, где в последние два часа я был, с кем был, что делал. Ясно - надо рассказывать все начистоту, но попытаться сохранить пистолет, отдав только один револьвер. Рассказал о том, что были с товарищем в лесу, стреляли по мишеням, потом, решив побродить по окопам, наткнулись на полуободранного барана и решили его спрятать. Пошли вопросы: «Из чего стреляли?» — «Из револьвера». - «Где револьвер?» - «У меня в наматрасной наволочке». Подполковник тут же вызывает дежурного и дает задание пойти в мою палату и принести из-под моего матраса револьвер.
Пока дежурный ходил за оружием, подполковник интересовался, почему не было сдано оружие, знал ли я о строжайшем приказе сдавать оружие при поступлении в госпиталь и много еще подобных вопросов задал мне не то следователь, не то дознаватель. Спросив разрешения, заходит дежурный, подает подполковнику револьвер.
Дежурный уходит, вопросы продолжаются. «Этот револьвер?» — «Этот». Подполковник записывает. Затем внимательно осматривает револьвер и повторяет вопрос: «Из него стреляли? — «Из него». Заглянув на просвет в ствол, он говорит то, о чем я не подумал раньше. «Вы не могли стрелять из него, он смазан, никаких следов недавней стрельбы из него нет». И вежливо, но настойчиво просит рассказывать все начистоту, чистосердечное признание смягчит наказание. Все вопросы начинаются сначала. Пришлось признаться, что о стрельбе из револьвера я действительно сказал неправду с целью сохранить пистолет, который находится у моего напарника по приключению. Где мой напарник-старшина, что с ним, что он говорит, мне ничего неизвестно.
Записав в протоколе наш диалог, подполковник дает мне его для прочтения и подписания. Все записано точно так, как и было сказано Но от вывода пробежали мурашки. Вывод гласил:
Сержант такой-то (то есть — я) обвиняется:
1. В незаконном хранении оружия.
2. В стрельбе в неустановленном месте.
3. В бандитизме с оружием.
Спокойно заявляю подполковнику, что первые два пункта обвинения признаю, а третий отвергаю. В таком виде и написал свое мнение под протоколом и в том расписался. Подполковник был предельно вежлив, не кричал, не угрожал, лишь уговаривал рассказать обо всем правдиво. Потом объявил, что вынужден отправить меня на гауптвахту, что ужин принесут мне туда.
Гауптвахта располагалась на втором ярусе старинной каменной мельницы, на первом этаже которой находилось караульное помещение. На каменистом полу была набросана солома, кирпич за день нагревался от солнца, было тепло. Вскоре близкие приятели принесли мне ужин и одеяло.