На Сортировочной в депо.
На Фрезере на заводе «Фрезер».
В Перово на складе книжной продукции.
В Плющево — не спрашивал.
В Вешняках в Школе комсомольских работников.
В Косино на трикотажной фабрике.
В Ухтомской в теплицах деревни Кожухово.
В Люберцах…
Вам не нужен работник в коллектив? Вам не нужен… Вам…
Старик глуховатый, а может, совсем глухой, со слуховым аппаратом и микрофончиком на столе, от которого шли провода к ушам.
Спросил, сколько мне лет и что я умею делать?
Я умел выращивать яблоневый сад и ухаживать за собаками. А со времен детдома я еще умел вскрывать чужие замки.
— А часы вы ремонтировать не умеете? — спросил старик и оскалил зубы. Он еще ранее догадался, что часы ремонтировать я не научился. И даже будто обрадовался этому.
Вокруг старика были разложены часы, всякие, и они ходили.
— Я научусь! — пообещал я старику. — Я люблю часы! Я даже знаю, как они ходят! Хотите загадку, ни за что не отгадаете! Какие часы показывают в сутки дважды правильное время?
Старик ничего не ответил. Он еще когда только спрашивал про часы, щелкнул каким-то выключателем и отсоединил себя от моего голоса. А теперь преспокойно сидел и глядел прямо в мои глаза. Было понятно, что он не слышит, но зачем он тогда на меня смотрел? Изучал меня? Ждал моих ответных действий? Или…
Я нагнулся и, дунув на всякий случай в его микрофон, добавил:
— Не знаете? Так вот знайте! Два раза в сутки показывают точное время часы, которые стоят! Между прочим!
Старик, уставясь на меня, молчал.
Сзади несильно кашлянули, напоминая, что ждут другие. Из тех, кто, как и я, попали, искали свой в жизни коллектив, а теперь стоят в эту часовую мастерскую в надежде найти его здесь.
Я вздохнул, бросив последний взгляд надежды на его слуховую бандуру и уступил место своему сверстнику.
Почти механическим голосом старик спросил:
— Сколько вам лет? Что умеете делать?
Аппарата своего, по-моему, он так и не включил. Я вдруг понял, что он посажен вовсе не для того, чтобы выслушивать наши ответы. Его чудо-аппарат, величайшее изобретение человечества, при котором можно вести беседу, не слыша друг друга! Господи! Как это удобно, когда никто не хочет ничего о нас знать!
Кричи хоть во все горло, хоть бомбу под ухом взрывай! Они будут смотреть сквозь нас пустыми глазами, и ни одна жилка не дрогнет! Им всем, всем просто на нас плевать! Старик в наиболее законченной форме их всех олицетворял.
Я взглянул на часы, его часы, чтобы определить, успею ли я добраться до следующего отдела кадров. Поразился: они показывали меньше времени, чем прежде? Или я запамятовал, или стрелки на его многочисленных часах ходили в обратную сторону.
Я рванулся в Панки: Институт угольной промышленности.
Вам не нужно…
Нет, им было не нужно.
Ни-ко-му, ни-че-го не нужно было.
Был вечер. На танцверанде в люберецком саду под занавес, так кончались все танцы, Утесовы исполняли свою прощальную песню.
Утесовы прощались со мной, и я тоже прощался. Отец избил меня вторично, за чайник, который я по забывчивости оставил на плите, а сам ушел. Чайник кипел, кипел, и расплавился. Отец кричал на меня, ругался матом, он почему-то решил, что я это сделал нарочно.
Но может, он был прав? Если мы никому не нужны, то зачем нам какой-то чайник? Я, ни слова не говоря, вышел из дома, как мне казалось, навсегда, и пошел на станцию. Я еще не знал, что я могу сделать. Но точно знал, что дальше жить я так не буду.
В детдоме жилось хуже, но там было что ждать. Ждать конца войны, ждать отца, ждать другой, лучшей жизни. Теперь ожидание кончилось. У меня оставался лишь я, но я не догадывался, что это не так уж мало.
Я смотрел на колеса электрички, которая ко мне приближалась.
Вот так я себя и видел, прислонясь к ржавому стеклу.
Подросток внизу за окном: странен он мне с высоты лет, отсюда.
Он сейчас смотрит не на вагон, а под вагон, странная догадка возникла в его глазах — о том, что все уже кончилось и дальше уже ничего не будет.
Он идет вровень с электричкой, и я не знаю еще, что же он решит. Вот он ускоряет шаг и при этом смотрит, как зачарованный, на колеса, а поезд набирает, набирает ход.
Мне страшно за него, но в этой точке нашего соприкосновения я с ним прощаюсь!
Я говорю: прощай, дружок! Я не знаю, что ты решишь, но жить, наверное, еще стоит.
Но я говорю тебе: «Прощай!» Потому что: если мы с тобой и встретимся, то это будешь уже не ты, враждебно глядевший на людей и не понимавший того, что жить еще стоит. Стоит, несмотря ни на что, даже если ты будешь и потом, и далее, как я сейчас, всю жизнь обречен на одиночество.