И, наконец, Эрлих сообщает читателям своей повести: «Пусть он (Есенин) простит мне
наибольшую мою вину перед ним, ту которую он не знает, а я – знаю».
Вот и встало всё на место. Не собираюсь более углубляться в доказательства, кто виновен в
гибели Поэта. Моё дело – донести до читателя вести от Серёжи Есенина. А Небо само знает, кто
чего заслужил за содеянное.
Далее скажет Серёжа:
Я не злопамятен. Прощаю всех врагов.
Растрачивать себя не собираюсь.
И выходить Невой из берегов
С трезубцем мщения не мыслю. И не маюсь
Печальной памятью. Я светел и живу,
Живее всех, несущих в сердце злобу.
Я с Пушкиным встречаюсь наяву
И верен нежной Родине до гроба.
ВЗОЙДЁТ РОССИЯ, ДАЙТЕ СРОК!
Давай пройдёмся по моим полям.
Пусть дождик моросит. Он верен Небу.
Он верен памяти и рвению селян,
Отдавших труд и пот заботе-хлебу.
Нет, не смутит ни слякоть, ни навоз.
Пусть чернозём утопит по колено.
Родная нива в осень и в мороз –
Моя звезда и сцена и арена.
Бугры земли как груди возлегли,
Страдающие от невзгод и плача.
Сосцы родимой матушки-Земли
В рубцах и гное. Трудная задача
Их исцелить. На это нужен сок
Волшебной мысли, сдобренной любовью.
Взойдёт Россия. Дайте только срок.
Недаром я расписываюсь кровью.
В тетрадке моей за 1995-й год далее от 14 октября записано стихотворение Есенина о
собаке Качалова, новое, небесное.
Но передо мной лежит книга «Жизнь Есенина. Рассказывают современники». И на 531
странице – бесподобно трогательные воспоминания известного актёра Царских театров Василия
Ивановича Качалова. Мало кто сумел с такой любовью и необыкновенной выразительной силой
нарисовать образ Рязанского Поэта. И я считаю себя обязанной вспомнить эти строки.
166
КАКИМ БЫЛ ЕСЕНИН
«До ранней весны 1925 года я не встречался с Есениным, не видал его лица, не видал даже
его портретов.
Почему-то представлялся он мне рослым, широкоплечим, широконосым, скуластым,
басистым.
Но стихи его сразу полюбил, как только наткнулся на них, кажется, в каком-то журнале в
1917 году.
И потом во время моих скитаний по Европе и Америке всегда возил с собой сборник его
стихов. Такое у меня было чувство, как будто я возил с собой – в американском чемодане –
горсточку родной земли, так явственно, сладко и горько пахло от них родной землёй».
Далее Качалов описывает обстоятельства, приведшие Есенина в дом актёра. А потом
говорит уже о первой встрече:
«Прихожу домой. Небольшая компания моих друзей и Есенин уже сидят у меня.
Поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима… Тогда Джиму был всего четыре
месяца.
Я вошёл и увидел Есенина и Джима – они уже познакомились и сидели на диване,
вплотную прижавшись друг к другу.
Есенин одной рукой обнял Джима за шею, а другой держал его лапу и хриплым баском
приговаривал: «Что это за лапа, я сроду не видал такой!» Джим ласково взвизгивал, стремительно
высовывал голову из - под мышки Есенина и лизал ему лицо.
Есенин встал и с трудом старался освободиться от Джима. Но тот продолжал на него
скакать и ещё несколько раз лизнул его в нос. « Да постой же, может быть, я не хочу больше с
тобой целоваться!» – бормотал Есенин с широко расплывшейся детски лукавой улыбкой. Сразу
запомнилась мне эта детская лукавая, как будто даже с хитрецой улыбка.
Меня поразила его молодость. Когда он молча и, мне показалось, застенчиво подал мне
руку, он показался мне почти мальчиком, ну, юношей лет двадцати. Когда он заговорил, сразу
показался старше… Как будто усталость появилась в глазах.
Глаза и рот сразу заволновали своей выразительностью. Вот он о чём-то заспорил и
внимательно, напряжённо слушает оппонента: брови слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а
только упрямо и очень серьёзно. Чуть приподнялась верхняя губа – и какое-то хорошее выражение,
лицо пытливого, вдумчивого, в чём-то очень честного, в чём-то даже строгого, здорового парня, –
парня с «крепкой» башкой.
А вот брови ближе сжались, пошли книзу, совсем опустились на ресницы, и из-под них уже
мрачно, тускло поблескивают две капли белых глаз – со звериной тоской и со звериной дерзостью.
Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот напомнил сразу звериный
оскал.
А весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят. Но вот он