встряхнул шапкой белых волос, мотнул головой – особенно, по-своему, но в то же время и очень
по-мужицки – и заулыбался озаряющей улыбкой. И глаза засветились «синими брызгами»,
действительно, стали синими.
Замечательно он читал стихи. И потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда
испытывал радость.
У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. Как только он начинал
читать стихи, у него становилось прекрасное лицо: спокойное, без напряжения, без гримас, без
аффектации актёров, без мёртвой монотонности поэтов.
А лицо выражало все чувства. И даже, думаю, если кто не слышал бы его голоса, но по
лицу мог догадаться, о чём звучал его стих, выражающий живое чувство.
Джим внимательно смотрел в рот читающего Сергея. А перед уходом Есенин снова долго
жал ему лапу.
Как он выглядел? Всё в нём, Есенине, было ярко и сбивчиво, неожиданно контрастно.
Казалось, он менял лики мгновенно.
Белоголовый юноша, тонкий, стройный, изящно, ладно скроен и как будто бы крепко сшит,
с васильковыми глазами, не нестеровскими, библейскими, а такими живыми, такими просто
синими, как у тысячи новобранцев на призыве, рязанских и московских, и тульских. – что -то
очень широко русское.
167
Парижский костюм, чистый, мягкий воротничок. Сверху на шее накинуто шёлковое
сиреневое кашне.
Светло-жёлтые кудри рязанского парня. Рука хорошая, крепкая, широкая, красная, не
выхоленная, мужицкая.
Голос с приятной сипотцой. Заговорил этим сиплым баском, сразу распылилась, растаяла,
как пудра на лице, вся эта «европейская культура».
И подумал я: куда ещё вторгнется эта необузданная Рязань, Русь наша, в какие Миры
войдёт, кого покорит?!»
Земное стихотворение Есенина о собаке Качалова известно: «Дай, Джим, на счастье лапу
мне!...»
А вот это – небесное. Он возникло в 1995 году, записано на 88 странице космического
дневника Свирели:
ДЖИМУ
Мой Джим, без малого, уже под сотню лет
Со мною делит вечера и мысли.
Уверен я, что он – в Душе Поэт
И залетает в облачные выси.
Он, знаю, поприветствовал не раз
Ту, что нежнее всех и молчаливей.
Я виноват, что нет её красивей.
И нет роднее рук её и глаз.
14, 10, 1995. Есенин.
Свирель просит Серёжу почитать стихи о любви. И он выливает на листы её дневника
поток нежнейших, никому не ведомых стихов:
О ЛЮБВИ
Любовь… Ну что ж, и о любви, конечно,
Неплохо бы с тобой поговорить.
Скажу тебе, что на Пути на Млечном
Не раз пришлось окошко растворить,
Впустить черёмух запах неотвязный,
До одури забывшись до утра,
Ронять в стихах своих рассказ бессвязный
О том, как плачет юная пора,
Ушедшая в заоблачные дали,
О чистом снеге, взгляде васильков,
О тех глазах, что бедные рыдали,
О топоте серебряных подков.
Куда ушла сиреневая юность?
Она осталась на моей Земле.
И тихий стон гитары семиструнной
Рождается в берёзовом стволе.
Я вижу Русь в рябиновом горенье.
Она как девочка в коротком кимоно
Снимает с облака моё стихотворенье,
Подаренное Родине давно.
НЕ ВИНИ
Ну, не вини меня, моя родная,
Что страсти нет давно в моей груди.
Рыдает сердце, тихо догорая
И спрашивает: Что там, впереди?
168
Я весь истлел, мне кажется порою.
И в этом теле, розовом как день, –
Старик и юноша, которого не скрою.
Так Солнце сочетает свет и тень.
Я молод нынче. В этом нет сомненья.
Но память! Мне её не одолеть!
В ней сотни жизней. Их преодоленье
И заставляет горестно болеть.
Хочу взлететь над собственною болью,
Хочу любить, а сердце не велит.
Ах, как же мы наказаны любовью,
Которая до крайности болит!
11. 10. 95.
БОЛЕН ЛЮБОВЬЮ
Мне всех любить хотелось, всех обнять.
Обиды я не наносил любимым.
Так думал я. Хотелось мне ронять
Бутон волос цветком неповторимым.
Но повторимы были вечера.
И ночи повторялись многократно.
Растрачивалась юная пора.
И молодость струилась безвозвратно.
Я всех обнял и прежде всех – Рязань.
Она в мои объятия стремилась.
И гулкая берёзовая рань
В Душе моей стократно повторилась.
Я видел в каждой женщине тебя,
Моя берёзка из родного поля.
Я прожил жизнь, страдая и любя,
И вновь живу, и вновь любовью болен.
ЧЕГО ХОЧУ?
Я странен сам себе… Чего хочу?
Кого любить? Куда теперь стремиться?