Адвокат, старый, длинный, костлявый, казалось хорошо подсушенный временем, представился запросто: "Яков..." Повторил, что он взялся за это очень трудное дело по просьбе своего постоянного клиента господина Сулико, ("...несомненно хорошо вам известного"). И улыбнулся ободряюще... Юра о неведомом ему Сулико и не заикнулся. Понимал: это последний шанс. Тут уж пан или пропал и - разговорился. А в конце так разволновался, что едва не заплакал; достал носовой платок, сделал вид, что сморкается. И, кажется, пронял старика. Тот сообщил, что у него уже много подобных "слезниц". Но...
- Я не со "слезницей" пришел! - воскликнул Юра, не дослушав. - Мы Израиль потеряем, если не выведем это жулье! В конце концов, пусть правительство платит за своих жуликов...
Старик долго молчал, передвинул на столе безо всякой нужды мраморное пресс-папье дрожавшими руками, затем сказал, что, скорее всего, возьмется. Просит дать ему время. Позвонит...
Звонка не было очень долго.
"Пока солнце взойдет, роса очи выест", - сказала Марийка мужу, подавая ему свежую газету. В газете, на первой странице, было напечатано о том, что отчаявшиеся бездомные раскинули вчера в Иерусалиме, возле канцелярии Ицхака Рабина, палаточный городок.
- У нас с тобой как-никак трое. Я бы съездила туда, нельзя ли к бездомным присоединиться?
Юра усмехнулся.
- Власть нажима не терпит. Тем более, демократическая... Но, чтоб ты себя не грызла... Съездим вместе.
На другой день отправились. Вышли из автобуса неподалеку от Кнессета, у правительственного дома, и наткнулись на скандал. Крики дикие, брань, две полицейские машины, кого-то тащат... Оказалось, к бездомным марокканским евреям пыталась присоединиться многодетная семья израильских арабов. Их встретили руганью.
- Здесь только евреям место! - И стали выталкивать, напористому пареньку-арабу заломили руки.
Правительство рядом - полицейские оказались на месте свалки тут же. И, судя по всему, приняли сторону евреев.
- Лама?! (Почему?!) - крикнул Юра полицейскому офицеру, оттиравшему грудью арабов. - В беде все люди равны!
Арабская семья, услышав, что ее защищают, начала отстаивать свои права решительнее, женский визг взметнулся до неба.
Не успел Юра оглядеться, двое рослых марокканцев в форменных черных кепи подхватили его "под белы руки", и он оказался в полицейском "воронке". Марийка, взвизгнув, бросилась к "воронку", стала колотить по нему кулаками. Забросить ее в машину для полицейских было делом совсем несложным.
Хотя и Юру и Марийку, привезя в "Русское Подворье," тут же выпустили, наказав никогда не совать свой нос в дела израильской полиции, Ксению Ивановну этот случай насторожил, заставил действовать активнее. Спустя неделю она прикатила в Иерусалим возбужденная, в сверхмодной кожаной куртке на молниях, привезла полный портфель денежных купюр, сказала, что, если добавит банк под Юрины олимовские бумаги, для начала на свое жилье вполне хватит...
- На дом в городе все же не наскребли, - деловито заключила Марийка, разобрав денежные купюры на пачки - но на "территориях" Юрастику выделят дворец...
На "территории" Юре вывозить свое семейство как-то не хотелось. Причины тому выдвигал серьезные: "Во первых, Ицхак Рабин может выкинуть поселенцев из их собственных домов в любой момент. С новоселов берется подписка. Де, "по первому требованию..." А не то отдаст евреев под контроль арабских властей... Зачем покупать такой дом?.. Во вторых, шамиры... Что могут шамиры, когда против них полстраны? Начнут еврейский Вьетнам?.. Израилю не выжить, если он не порвет с черно-белой концепцией партий... Однако Марийке он высказался понятнее: "Подставлять детишек под пули?".
И все же не стал возражать, когда жена воскликнула: "Завтра у тебя свободный день. Отправляйся-ка на разведку. Только поешь, как верблюд. На всю неделю.
Юре после Гулага было все равно что есть и во что одеваться...
Да и ныне он был наряжен не намного лучше. Брюки еще российские, обтерханы снизу, ремешок брезентовый, солдатский; кепчонка блином. Когда Марийка осматривала его запасы, Юра "блин" свой заветный отстоял, все остальное, наконец, было выброшено в мусор. Переодела собравшегося в поход мужа с ног до головы: брюки кремовые, тончайшие, для израильской жары, подарок тещи ко дню рождения. Безрукавка невесомая.
- Теперь за тебя не стыдно, - заключила Марийка удовлетворенно. Юра растянул в иронической усмешке свои губищи - африканские, по давнему и недоброму замечанию тещи. Верхняя губа чуть оттянута кверху. Проглядывают зубы такой белизны, что у Марийки, едва остановила на них взгляд, сжало сердце: свои-то, природные, у ее "медвежатика" в тюрьме выбиты. Да и челюсть едва срослась.
- ... Ладно! Проведу рекогносцировку... Вначале отработаю южный вариант, - бросил Марийке неопределенно, когда она протянула ему бутерброды на дорогу.
- Пустыня Негев - самая жарища, - озабоченно произнесла Марийка. А услышав, что Юра спросил по телефону на автостанции о расписании автобусов на город Хеврон, вскричала в беспокойстве: - Ты с ума сошел! Самое арабское гнездовье. Яблоко раздора. Там стрельба не утихает...
Глава 3.
ХЕВРОН. ПЕЩЕРА "МАХПЕЛА".
Юра успокоил Марийку: в Хеврон он никого не повезет, но лучшие поселения возведены на пути к нему...
Пыльный, с вмятиной от камня автобус номер 160 отправился с Центральной автобусной станции Иерусалима минута в минуту. Юра едва не опоздал, влетел в него запыхавшись, ткнулся на ближайшее свободное место. Шофер согнал его с сиденья, рявкнув, что это "маком ле хаял!" (место солдата); и в самом деле, поколыхались на иерусалимских холмах, как на волнах, промчали два тоннеля в горах, - забрался у погранпоста в автобус огромный костлявый солдат с тонкой мальчишеской шеей. Уселся на своей скамье, и Юра не удержался от улыбки: солдат в широченном, не по его худобе, бронежилете, подпиравшем подбородок, походил на иллюстрацию к роману Сервантеса о Дон Кихоте Ламанчском. Дон Кихот положил на колени многозарядный американский автомат. Всю дорогу молчал, изредка, на глухих поворотах, вскидывая его...
Выскочили вдруг на шоссе Иерусалим - Бершева, окруженное каменистыми ступенями гор с масличными деревцами, свернули куда-то в сторону; опять потянулся вдоль пробитой в скалах дороги каменный хаос облезлых холмов цвета бурой глины; ноздреватый, разрушенный жестокими хамсинами. Тусклая глина изредка "играла" на солнце всеми цветами радуги: то вдруг сверкнет синевой, то ослепит на повороте красным огнем. Проснулись в Юре детские мечтания о геологии: рубины, алмазы, калийные соли, - чего только не таится в этих мертвых раскаленных холмах, тысячи лет за них воюют люди, понятия не имея, какие богатства под солдатскими ботинками... Спрячется солнце, - все вокруг сереет. Бегут и бегут столбы, похожие в своей верхней части на печные ухваты с клубками проржавелой пограничной "колючки". Где-то на горизонте, в розовой дымке, Иордания со своими притаившимися фанатиками, никогда не забывавшими, что проклятые соседи отобрали у них в Шестидневную войну Западный Иерусалим... Юра отвернулся от окна, принялся думать уж не о чужих фанатиках (пусть о них Рабин думает!), а о своих, все сильнее тревоживших его. Он пришел в иудаизм взрослым, и относился и к своей вере, и к атеистическому государству, прикрывшемуся кипой религиозного еврея, как взрослый... Чаще всего вспоминал в эти дни двадцать третью главу из Моисеевой книги "Бытие". А ведь, казалась бы, простая глава, бытовая: "за четыреста сиклей", сказано там, "Авраам, прародитель еврейского народа, купил у арабов место погребения для умершей в Хевроне жены Сарры..."
"Ну, купил, ну, и что?.." А строки снова и снова плыли перед глазами, как бегущие огни электрической рекламы: "... И умерла Сарра в Кириаф-Арбе, что ныне Хеврон..." Оплакал Авраам жену и пришел к сынам Хета. "...Я у вас пришлец и поселенец, - сказал... - попросите за меня Ефрона, сына Цохарова. Чтобы отдал мне пещеру Махпелу, которая у него в конце поля его, чтобы за довольную цену отдал мне посреди вас в собственность..."