Поток солнечных лучей, что проникал через выходившее в сад окно, заливал светом самые укромные уголки комнаты, даже несмотря на толстую пленку лондонской копоти; на тысячную долю секунды причудливая игра яркого света и старого потрескавшегося стекла сотворила из теней некую фигуру. Рассел залаял, облако закрыло солнце, и фигура превратилась в вешалку, на которой висели две старомодные шляпы, украшенные нелепыми перьями.
Я повернулась к Салли:
— А что насчет кухни?
Она скорчила гримасу:
— Каменный век. Даже духовки нет. Все книжки с рецептами слиплись от сырости. А еще пауки — огромные, как крысы.
Я последовала за своим проводником по полутемному коридору, вдоль которого с обеих сторон тянулись миниатюрные стеклянные оранжереи, все пустые, — Салли поведала мне, что это были ящики Варда, названные по имени жившего в девятнадцатом веке изобретателя, который положил гусеницу окукливаться в запечатанную стеклянную банку с какой-то грязью, а месяц спустя обнаружил, что там вырос крошечный папоротник.
— Алекс рассказала, что ботаники переняли эту идею и стали перевозить в таких ящиках растения.
— А что случилось с гусеницей?
Салли на некоторое время задумалась, отчего ее треугольное лицо еще больше заострилось, а потом призналась, что не знает.
— Но иногда внутрь пробирались крысы или морская вода, они убивали растения, и это случалось так часто, что люди начали называть эти ящики гробами Варда — потому что слишком мало образцов доезжало живыми, понимаете?
Поднимаясь по лестнице на следующий этаж, я почувствовала, как сверху на меня давит весь груз беспорядка, пушистого от пыли мусора, чужих комнат с безвкусными обоями и мрачной мебелью, вырезанной из исчезнувших тропических лесов.
— Может, мне лучше сначала взглянуть на сад?
Салли остановилась.
— Вы… вы, наверно, сами теперь будете заниматься садом.
— Не беспокойся, Фрэнк Баррет рассказал мне, какую огромную работу ты проделала, — сад твой.
У следующего ряда дверей я заглянула за зловещий викторианский гардероб в несколько больших комнат, куда двадцатый век никогда не вторгался.
— Кроме того, попечительский фонд выделяет какие-то деньги на содержание. Можешь пользоваться ими, если хочешь. — Я оглянулась, желая убедиться, что Салли меня слышала, и увидела, как на ее щеках выступило два красных пятна.
— Вы серьезно? — спросила она тихо.
— Странно, что они никогда их тебе не предлагали.
— Они… Это папа: он получает деньги.
— Он работает в саду? Салли помотала головой.
— Тогда я прослежу, чтобы деньги поступали к тебе.
— Клер? — Салли по-прежнему стояла в коридоре. — Когда я заказываю всякие вещи, покупаю растения, то есть — я могу давать ваш адрес? У меня есть все каталоги. Просто, папе не понравится, если их будут привозить к нам домой…
— Какие каталоги?
— Каталоги заказа садовых растений но почте, — сказала она нетерпеливо. — Мистер Банерджи, он живет в одном из приютов, дает их мне. — Салли проследила за моим взглядом и посмотрела на стеллажи книг перед нами. — А Алекс давала мне почитать садовые книги, — добавила она быстро, сунула руку в карман и извлекла оттуда маленький томик. — Вот последняя.
Название было едва различимо: «Ежегодник Королевского ботанического сада, Калькутта, 1888 год».
Я велела ей оставить книгу у себя.
— Это все, что здесь есть, Салли?
Каждая комната, в которую мы заходили, была доверху набита: начиная от чердака, заставленного старыми сундуками, и заканчивая библиотекой, хранившей покрытые пятнами сырости книги о ботанических исследованиях. Неожиданно для себя самой я стала хранителем музея. Невозможно было придумать что-либо более далекое от моего привычного окружения: самой большой драгоценностью моего отца — ну не считая, конечно, травки — был камень, испещренный белыми прожилками; он называл его «Карта неизведанной страны». Может, это она и была.
— Как по-твоему, я могу убрать часть вещей в подвал, Салли?
Ее гримаса вызвала у меня улыбку. В подвале явно было что-то противное: очень естественно для такого дома.
— Ну, не знаю, — ответила она. — Там везде улитки, они пучками висят на стенах, как грибы. И еще эти картинки…
— Семейные картины? — Я вдруг ясно осознала, что пока еще не видела ни одного семейного портрета.
— Не-е — жуткие картинки.
Подвал в действительности оказался не совсем подвалом, скорее рядом полуподвальных помещений, которые, возможно, в свое время служили подсобками: одинокое закопченное окно на одном уровне с травой сада, четыре или пять грязных комнатушек, освещенных лишь тусклыми лампочками, висевшими в узком центральном коридоре. Во второй комнате стояли буфеты из необработанной сосны, какие часто видишь в викторианской кухне, а также несколько дорогих на вид коллекционных шкафчиков из плотного темного дерева. Между двумя шкафчиками висела картина в рамке; издали казалось, что на ней изображен не то лабиринт, не то клубок внутренних органов с анатомического рисунка, известного как «экорше», — изображения человеческого тела с содранной кожей и обнаженными мышцами. При более внимательном рассмотрении картина оказалась одной из леденящих кровь гравюр Лейденского анатомического театра с надписью «Познай себя». Подобные произведения я видела в Хантеровском музее Королевского медицинского колледжа в Лондоне, куда нас часто водил рисовать учитель анатомии в художественной школе. Под ним на сосновой полке вместо ожидаемых чайника или мешка с мукой находилось нечто еще более занятное: старинная разноцветная резная фигурка беременной женщины; она лучезарно улыбалась, а руки ее отворачивали кожу живота, как кровавый цветок, обнажая зародыш, совершенный, как детская кукла. Плод не был закреплен, его можно было вынуть, чтобы исследовать внутренности женщины. Эта изящная вещица ужасно понравилась бы моему учителю анатомии, хотя я прекрасно понимала, почему Салли находила ее возмутительной.
— Все в порядке, Салли. Это всего лишь предметы, которыми пользовались доктора и художники, чтобы понять внутреннее устройство человека. Ничего зловещего в них нет.
Это была не совсем правда. Некоторые из старых анатомических рисунков проводили четкую связь между вскрытием и наказанием, — возможно, потому, что до девятнадцатого века большинство трупов, использовавшихся для анатомирования, принадлежало висельникам; их тела умышленно резали на глазах у публики, дабы унизить еще больше.
Я вернулась в первую из крошечных комнат, пустую, если не считать раковины.
— Из нее выйдет хорошая проявочная — надо только завесить окно и поставить обогреватель, чтобы избавиться от сырости. Не поможешь мне как-нибудь его установить?
— Проявочная? Зачем это?
— Печатать фотографии. Я снимаю крупным планом кору, камни, все такое.
— Это ваша работа?
— Нет, это хобби. Я работаю судебным фотографом.
— Кем?
— Фотографирую мертвых людей, но в основном старые трупы.
— Вы расследуете убийства? — В ее голосе звучали и страх, и восхищение.
— Мой шеф этим занимается, иногда, — когда человек умер при загадочных обстоятельствах, и остались только кости. Я всего лишь делаю снимки, хотя изредка они помогают опознать жертву пожара или железнодорожной аварии. А вот доктор Стерлинг любит говорить, что составляет карту всех углов и закоулков человеческого рельефа. Его инструменты похожи на те, что используют художники, — например, чтобы измерить структуру скелета, ну и тому подобное.