Мы все так же сидели молча. Потом она сказала, что уже поздно, и мы пошли спать. Прежде чем погасить свет, я долго лежал на кровати и смотрел на пиранью в формалине.
Ночь жужжала комарами, царапалась лианами. Кровать-лодочка оказалась слишком узкой, и, поворачиваясь, я каждый раз чуть не падал на пол. Меня носило по горным потокам, за мной гнались индейцы, Беатриса бросилась за мной в воду, вслед летели стрелы индейцев, нас уносило течением. Я открыл глаза, возле меня стояла Беатриса в луче света, с подносом в руках. Я заморгал.
— Смешно, но мне кажется, я только сейчас проснулась. Подвинься, пожалуйста.
Я откинул простыню, и она втиснулась рядом со мной.
— Ты долго спишь, — сказала Беатриса. — Я выписалась из больницы ровно в восемь.
Я лежал, прижатый к стене. Беатриса протянула мне бутерброд, я откусил кусочек и капнул джемом ей на свитер. Свитер был полосатый, черный с желтым, как оса. Я наклонился и дотронулся губами до пятна. На миг мы застыли: я, прижавшись к ее животу, и она, запустив руки мне в волосы.
— Ты слышал комаров?
— Да.
— По ночам мне часто снятся комары. Это из-за комнаты. Знаешь, я потратила на нее все мои деньги, а когда была маленькой, просила особые подарки — все для того, чтобы устроить у себя настоящую Амазонию. Я запирала дверь на ключ и словно совершала побег. Это и есть мой дом.
Я посмотрел на там-тамы, сарбаканы, книги об индейцах. И подумал, а хочет ли она и правда отсюда уехать? Когда я обнял ее, она прошептала: «Подожди», — потом закрыла глаза. Я медленно раздел ее, прижался к ее губам, она откликнулась на поцелуй, а руки заскользили вниз по моей шее. Она лежала обнаженной в своей Амазонии, и стены комнаты словно ожили, а мои ласки разбудили растения. Запах коры стал более терпким, запах ржавчины и меда кружил мне голову, воздуха не хватало. Она царапала меня, со стоном произносила какие-то слова. Я твердил ее имя и перестал узнавать ее. Ее ногти впились мне в спину, ноги обвились вокруг меня. Так и не открывая глаз, она подчинила меня своему ритму, и я смотрел, как она любит меня, словно это и не я, а кто-то другой, я заглушал ее крики, стискивал зубы, когда она была близка к финалу.
Она оттолкнула меня, и я скатился на пол. В комнате стало совсем тихо. Я лежал, не шевелясь, между диваном и калебасой.
— Как хорошо. Что это произошло здесь, — сказала она.
Я сглотнул. Будто помимо ее тела я искал чего-то еще и упустил. А ведь я всегда стараюсь удовлетворить партнершу, для меня это вопрос чести, но сейчас чувствовал себя обделенным из-за ее экстаза, изменившегося лица, закрытых глаз. Я чувствовал себя пленником; в этой детской комнате я был явно не на месте. Она лежала, прижавшись щекой к простыне, и чем шире становилась ее улыбка, тем ровнее она дышала. Целую неделю я мысленно занимался с ней любовью, а теперь был отброшен назад и сожалел, что не сумел ее дождаться. Она выпрямилась, распахнув глаза.
— Знаешь, что бы меня сейчас порадовало? Большая тарелка спагетти!
Она вскочила на ноги.
— Эй! А ты чего загрустил? У нас с тобой день впереди. Одевайся, мы уходим.
— Подожди!
— Чего?
Мне казалось, что она еще похорошела, стала более хрупкой и далекой. Быть может, поэтому у меня пересохло во рту и вновь тянуло к ней. Она потерла ладошками мою голову, словно хотела привести мои мысли в порядок, кинула мне одежду, натянула на себя что попало. Я схватил ее за руки, которые расправляли юбку:
— Хочешь от меня ребенка?
Она взглянула на меня и ответила на удивление ласково:
— Хочу, чтобы ты вернул мне отца.
Я смотрел на прядь волос у нее на щеке, и мне пришлось удовлетвориться этими ее словами, точно голодному, не утолившему голод. Беатриса потянула меня за собой. Жанна ждала в столовой с пылесосом в руках. Она улыбнулась нам и, как только мы вышли, включила пылесос. Рядом с моим велосипедом стоял еще один, зеленый, с покореженной рамой, весь в паутине.
— Нашла его в подвале, — объяснила Беатриса.
Мы тронулись одновременно. Было солнечно, но холодно. Беатриса быстро крутила педали, командовала мне на перекрестках: «Сигналь!» — цеплялась за меня на спусках, страхуясь моими тормозами. Ее велосипед дребезжал, как кастрюля, катящаяся по булыжной мостовой, из него постоянно вылетали какие-то болты и гайки. Беатриса останавливалась прямо посреди улицы, пока я искал их, ползая на четвереньках. Когда мы проезжали мимо церкви, она перекрестилась и тут же свалилась на землю. «Бог-то, оказывается, не такой уж добрый!» — сказала она. Ветер трепал ей волосы, румянил щеки, играл с ее юбкой, она что-то напевала.
— Куда едем? — спросил я ее на каком-то перекрестке.
— Не знаю. Я еду за тобой.
— А я за тобой.
— Ну тогда вперед!
К часу дня ей захотелось леденцов, а у меня не оказалось мелочи. Она слезла с велосипеда, вошла в кабинку телефона-автомата, сняла трубку, опустила в щель монетку в 1 франк, повесила трубку, и автомат выдал ей пять монет. Она совершенно не удивилась, вышла и сказала мне:
— Вот так размножаются стофранковые монеты.
Беатриса читала по руке, выращивала в мае малину, морочила головы мясникам, доставала из автомата деньги и при этом считала на старые франки [13], называла автобус троллейбусом и крестилась на церкви — совсем как ее бабушки.
Съев спагетти на площади Бастилии, мы решили посидеть в парке Пале-Рояль у фонтана. Было четыре часа дня. Солнышко, вокруг ни души, лишь где-то вдалеке, в какой-то школе, ребячий гам. Беатриса положила голову мне на плечо и играла моими пальцами. По парку прошла женщина с мальчиком в вязаной шапочке, в руках у него была большая красная коробка с антенной. С серьезным видом он нажимал на кнопки. Коробка бурчала. Я поискал возле мальчугана машинку с дистанционным управлением, но не нашел. Мама с сыном ушли.
— Это подарок в два приема, — сказала Беатриса.
— Ага, на будущий год ему подарят машинку.
Она придвинулась ко мне, положила ногу на мою, я подумал, что она опять заговорит о мальчишке, но она спросила:
— Ты меня любишь?
— А ты? — спросил я в ответ.
Она отвела глаза. Мы не продвинулись ни на йоту. Порыв ветра обдал нас дождем из фонтана. Все послеобеденное время мы провели, сидя на скамеечке и целуясь, не обменявшись и тремя словами. Она обнимала меня и что-то пыталась сказать языком с помощью азбуки Морзе, но я не понимал этой азбуки и немного соскучился. Я не раз порывался встать, но она меня удерживала. Я не очень понимал, зачем нам мерзнуть на лавочке и распаляться все больше и больше.
— То, что я тебе сейчас сказала… — шепнула она, отрываясь от моих губ.
Я ответил, что счастлив. Краем глаза посмотрел на часы, но она закрыла их от меня и сказала: «Не хочу!» Мне никак не удавалось отделаться от чувства неловкости, оно то пропадало, то возникало опять, как сигнал предупреждения. Беатриса выпрямилась, глаза у нее лукаво поблескивали. Она небрежно скрутила волосы в пучок, чмокнула меня в ухо и сообщила, что поступит со мной, как паучиха.
— Сначала переварю, потом съем.
Я, не возражая, кивнул. Потом поинтересовался, как это. Она объяснила, что паучиха, прежде чем отведать добычу, впрыскивает в нее желудочный сок, который ее размягчает. Такой поворот дела немало меня озадачил.
Темнело, на велике Беатрисы не было фонаря. Она вытащила из сумки маленькую лампочку на ремне и пристегнула к лодыжке. Юбка ее засветилась, как витраж, полицейские засматривались.
— Едем к тебе, — объявила Беатриса.
Ее велик громыхал на ходу все громче, дребезжал на мостовых, звякал на выбоинах, цепь натягивалась, ослабевала, возвращаясь на место, Беатриса тем временем рассказывала мне про Париж. Здесь умер такой-то, а вот это особняк принцессы Ламбаль, ее убили во время террора [14], дзинь, посмотри налево, бум! — ты найдешь мою педаль.
Я остановился возле демоквартиры. Она наконец замолчала и огляделась вокруг, покачивая сумкой, — стройка, краны, траншеи. Я ждал, что она сообщит мне кое-что о земных глубинах — грунтовые воды, следы пребывания римлян… Она медленно повернулась ко мне и робко спросила:
13
В 1958–1960 гг. во Франции была произведена деноминация франка в соотношении один к ста.