— Ты еще хочешь меня?
И опустив глаза, стала счищать грязь с подошвы о торчащую из земли железяку, и тогда я поспешно сказал «да» и обнял ее, только мне казалось, что вид у меня дурацкий, и я даже рассердился, что она так страстно прижимается ко мне. Я достал связку ключей, вставил ключ в замок и тут сообразил, что потерял второй ключ. Беатриса сказала, что это ерунда, и ласково отстранила меня. Вставила в замочную скважину какой-то крючок, повертела им очень осторожно. Дверь открылась. Беатриса сделала шутливый реверанс.
— От моих походов по тюрьмам тоже может быть польза.
Она вошла первой. Я захлопнул дверь ногой, стал искать выключатель. Она остановила меня, обвив руками. По книгам в шкафу плясала оранжевая тень.
— Ты все еще светишься.
Она приподняла ногу, погасила прикрепленную к ней лампочку, и мы шагнули в темноту.
— Какое уродство!
— А ты откуда знаешь?
— Чувствую. Вон там диван, обитый кожей с клепками. Вот тут пахнет корицей с воском, значит, что-то чиппендейловское [15]. С другой стороны — хромированная мебель. Еще пахнет соломой — не иначе стены оклеены японскими обоями. Тот еще ансамбль, закачаешься.
Я сжал ее руку:
— Ты колдунья?
— Конечно. Да к тому же близорукая, большой плюс. Так что это у тебя тут такое?
— Демонстрационная квартира.
— A-а, тогда понятно. Чтобы всем понравилось. У тебя есть подсвечник?
— Мы можем включить свет.
— Заниматься любовью надо при свечах.
Я на ощупь открыл стенной шкаф, не спрашивая объяснений. Услышал, как щелкнул замок ее сумки, потом раздался ее голос:
— Не волнуйся, я больше не буду спихивать тебя с кровати. От противозачаточных таблеток у меня прыщи выскакивают, если приму, страшной стану, так что…
Я протянул ей подсвечник. Она вставила в него свечу и зажгла моей зажигалкой.
— Я прошу помощи у святой Женевьевы. Для любви она самая надежная. Святая Сюзанна — это для баскетбола, а святой Урбан — когда ты за рулем. Женевьева, говорят, спасла Париж, кинувшись Атилле в ноги… Но чтобы…
Она притянула меня за руку поближе к свечке.
— Время от времени я приношу ей в жертву возлюбленного. По рецепту Дрейфусса. Надеюсь, ты католик.
Я перестал чему-либо удивляться. Я больше не распоряжался своими чувствами, и мне начинало это нравиться. Я нечестивец, который подцепил фею, единственная возможность удержать ее — это ей верить. Я расслабился, вручил себя ей, и все мои страхи и сомнения растаяли в ласках, вздохах, тенях Беатрисы, порхавших при свете свечи. Любовь, сон, нега — и все это легко, играючи, и я не переставал удивляться своим утренним терзаниям, тем сложностям, которые сам себе надумал утром, и испортил себе удовольствие. Утром меня разбудил чей-то крик. На пороге спальни стояла семейная пара. Клиенты.
— М-м… — промычал бледный, как смерть, мужчина. — Дверь была открыта.
Беатриса тоже проснулась и улыбнулась им. Я объяснил:
— Да, это демоквартира, полностью обставленная. Позвольте-ка!
Я потянул простынь, обернулся ею и встал.
— Вы имеете возможность оценить все ее удобства. Представить, как вы будете здесь жить. Сваришь кофе, дорогая?
Беатриса завернулась в одеяло и тоже встала.
— Уже варю, любовь моя.
Я пошел в ванную и принял душ, по ходу дела давая объяснения:
— Душ циркулярный, три скорости, верхнее положение, нижнее положение…
Жена судорожно сжимала в руках сумочку. Муж следил за мной с открытым ртом. Растираясь полотенцем, я провел их в гостиную, потом в комнату для друзей, показал гардеробную и закончил кухней. Беатриса успела накинуть халат, заколоть волосы шпильками и теперь стояла с кофейником в руках.
— С сахаром? — спросила она.
— Мм… два кусочка. Спасибо.
— Гренки приготовить?
— А вот и контракт, — сказал я, положив между чашками образец договора.
Клиенты переглянулись, сказали, что непременно зайдут на днях, и быстро ушли. Беатриса бросилась мне на шею. Утро мы провели в ванной. Я намыливал ее тело, слизывал с нее мыльные пузыри, мы тонули в ласках, плавали в пене, пили из одной чашки, и желание возрождалось с новой силой. Ванну мы наполняли шесть раз. А вечером сидели на кухне, завернувшись в полотенца, уткнувшись носом в чашки с грогом. Беатриса скрутила папироски с травками из джунглей, и мне в голову полезли странные мысли про крокодилов, индейцев в шерстяных шапочках, и я хохотал как безумный до самой ночи. Потом мне показалось, что я отделился от своего тела и управляю собой на расстоянии — подними руку, почеши нос… Это было забавно. Беатриса поддерживала меня, когда я шел по комнатам, потому что пол подо мной ходил ходуном и разверзался ямами. Я говорил, что лечу над вспученным паркетом, а она слушала, гладя меня по лицу. Мы водили хоровод вокруг деревьев, то расходясь, то со смехом воссоединяясь, она рассказывала мне свои сны, где сразу возникал я и убивал паучиху, или грыз чьи-то головы, как яблоки, или продирался на лодке сквозь чащу в уборе из перьев и в боевой раскраске…
Когда травы перестали действовать, я оказался верхом на холодильнике, обмазанный медом. Беатриса захотела узнать, что я запомнил. Я сказал, что запомнил все, она убрала травки в сумку и попросила у меня прощенья. Я на всякий случай ответил: «Какая ерунда!» — а потом стал многозначительно покашливать, но больше травки она мне не предложила.
Кожа Беатрисы пахла печеньем и маслом для загара, словно она часа четыре загорала на пляже. Когда я проснулся, уткнувшись носом в ее волосы, у меня сводило живот, только не знаю, от любви или от голода. Мне понравилось завтракать с ней в россыпях крошек и бесконечных объятиях. Ты рад? — спрашивала она. И я радовался, что она не говорит: ты счастлив? Я отвечал с набитым ртом. Она прикладывала ухо к моей груди и говорила: «Короткие гудки. Твое сердце занято».
Я совершенствовался. Она приучала меня желать ее часами напролет; мы расставались, готовые ждать друг друга снова. Я смотрел, как она уходит по заброшенной стройке. Потом делал уборку, проветривал простыни, мыл ее чашку, протирал спиртом царапины от ее ногтей. Я был доволен, что ее нет рядом и я могу подумать о ней спокойно, навести порядок, следить за часами. И как раз когда мы были вместе, я вдруг начинал скучать по ней, как будто я почему-то был с ней разлучен. Поначалу я говорил себе: такого со мной еще не бывало. Потом привык. К страху, что можем потерять друг друга. Или уже не сможем расстаться.
— Ты проделывала это с многими мужчинами? — спросил я.
Она ответила спокойно:
— Да, — и прибавила с улыбкой: — Но ты первый понял, что я что-то проделываю.
И я сразу успокоился, как будто ее признание привязывало ее ко мне. Я завел себе картонную папку с надписью «Беатриса», доставал ее, когда она уходила, и записывал на бумаге в клеточку все свои ощущения. Чтобы ничего не упустить, разобраться и удержать ее, мне надо было выразить свои чувства словами.
Потом она уехала со своей баскетбольной командой. В турне, на две недели. Склонила голову, улыбнулась, глядя в сторону и гладя меня по щеке, сказала: «Будет время осмотреться». Она и не подозревала, что попала в точку.
И прямо со следующего дня я перестал себя узнавать. Топтался на месте, потерянный, отупевший. Обнюхивал наши простыни, пил из ее чашки, расчесывал царапины. Ласкал ее, принимая душ, обнимал во сне, жил, окружив себя свечами, задыхаясь. Глядя на себя в зеркало, говорил: я страдаю. И смотрел на свою реакцию. Мне решительно не нравилось мое состояние. Я часами сидел в своей демоквартире у телефона, который не звонил. Ощущал пустоту, невыносимую пустоту, и хотелось поехать к ней домой, послушать ее бабушек, поспать у нее в комнате, сесть на поезд и догнать ее… Но я не трогался с места. Я вспоминал то время, когда мог обходиться без нее, когда мне достаточно было прижать ее к своей груди и потом вспоминать об этом. Теперь по ночам я то и дело вскакивал и после десяти утра — в это время приходил почтальон — терял интерес к жизни. Слишком долго я ждал, слишком много упустил возможностей, всю юность провел в воспоминаниях, а теперь хотел жить, хотел, чтобы она принадлежала только мне. Страдал. Хотел ее. И злился на нее за это.
15
Томас Чиппендейл (1718–1779) — английский мастер-краснодеревщик, чье имя стало названием целого стиля в мебельном искусстве.