Письма не приносили облегчения. Она писала: «Любимый, друг мой, любовь моя», — а на следующей строчке описывала Шатору, Перигё, с экскурсами в историю, приводила стоимость номера в отеле, меню в ресторане. Я-то жаждал откровений. В ответ я злился и настаивал на своем, она отвечала: «Ты хотел признаний, но все, что я могу тебе сказать, ты знаешь и так. Когда ты проезжаешь мимо больницы, твои руки невольно вцепляются в руль, в ванной ты занимаешься сам с собой любовью, ты зажигаешь свечи, ты не привык, ты хочешь отделаться от меня, встретить меня снова, забыть меня навсегда, потому что счастье давит на тебя, хочешь, чтобы я знала, как ты страдаешь, и хочешь скрыть от меня свои страдания, хочешь обвинить меня, ранить, удивить». Она описывала все мои переживания, и я хранил эти ее письма — двойники моих. И всякий раз перечитывал их, садясь за новое письмо. То есть, как бы сам себя. Воскресенье было для меня бесполезным днем, почту в воскресенье не разносили.
Из-за того, что я никак не хотел вылезать из остывшей ванной, у меня начался бронхит. Воспользовавшись этим, я просто слег в постель. Пестовал кашель, лежа на сквозняке, подогревая жар, вместо часов смотрел только на градусник, и время бежало от 38 к 39. Наконец-то я был при деле.
Однажды ночью мне приснился кошмарный сон. Возле моей кровати стоял профессор Дрейфусс в смокинге, в бабочке, в наброшенном на плечи черном плаще, подбитом чем-то сверкающим. Звучала оперная музыка, и профессор протягивал мне ложку.
— Сироп от кашля, — сказал он, — дверь была открыта.
Я приподнялся, опрокинув ложку с лекарством. Он сел ко мне на кровать и приложил палец к губам. Теперь солировал женский голос, поющий по-немецки. Я попытался как-то объяснить себе его появление, чтобы он исчез. Обычно я так делаю, когда мне снится что-то неприятное. Но профессор не хотел исчезать, а все мои объяснения потонули в горячке. Я только таращил глаза на своей подушке, горло драло нещадно, живот подводило. Теперь я оказался в психушке, среди вялых, похожих на меня парней. Врачи в халатах проводили опыты, рисовали кривые, наблюдая за нашими мозгами, которые лежали в банках с нашими фамилиями на этикетках. Наши нервные системы работали на батарейках, и находились дурачки, которые устраивали соревнования — часами хлопали в ладоши, сравнивая продолжительность жизни. Но потом опыты закончились, наши мозги водворили на место с помощью двух проводков: желтый предназначался для общих мыслей, синий для подсознания. Случалось, проводки путали, и мы просыпались не со своими мыслями.
Этот кошмар витал надо мной до часа дня, параллельно с тревожным ожиданием, усугубленным неприятными предчувствиями. В час телефон зазвонил, и это была Беатриса. Она вернулась, и мы договорились о встрече. Она говорила каким-то другим голосом. Не тем, который я хранил в себе. В то же мгновение я решил, что все кончено и так даже лучше. Она встретила другого или просто дала задний ход. Поняла, что я не тот, кто отвезет ее в Амазонию, что ей нужен любитель приключений, энергичный, стройный, трезвомыслящий. Я почти смирился с этой мыслью, пока ехал на велосипеде к Пале-Рояль. Конечно же, наша любовь была обречена, это была лишь мимолетная вспышка. Мы расстанемся добрыми друзьями и больше никогда не встретимся. Некоторое время я буду жить воспоминаниями, потом перееду обратно к сестре, снова стану вышибалой на концертах, но это уже не будет иметь никакого значения: то, что я пережил, останется со мной.
Я оставил велосипед под аркадами и вошел в парк. Я пришел раньше времени и продолжал убеждать сам себя. Чувствовал, что тоже готов принимать решения. Она испугалась, что мы зашли слишком далеко и это налагает на нее обязательства. Я анализировал ситуацию спокойно, и мне все стало ясно. Страсть в прошлом — если она вообще была. Меня привлекала ее неординарность, новое увлечение я принял за настоящую любовь, перепутал падение и взлет. Я шагал по дорожкам из гравия, огибал фонтаны. В Беатрисе не было ничего волшебного, просто я чувствовал себя совершенно одиноким. Когда рядом никого нет, поневоле поверишь в фею. Я сделал круг и вернулся к входу. Посмотрел на часы. Господи! Только бы пришла! Хорошо, придет, и что дальше… Я нервничал, что она не идет, но появись она, и я, наверно, был бы разочарован. Надо действовать, самому: она принадлежала мне, но это в прошлом, я не стану больше ее ждать. Однако я все же следил за входом в парк, и сердце у меня билось как сумасшедшее, стоило только мелькнуть девушке, похожей на нее. Все, хватит.
Я ушел, настолько был уверен, что она не придет. Но она пришла. И позвонила мне по телефону, спросила, где я. Тогда я вернулся совершенно разъяренным, запихал ее в красный «ситроен», привез к ней домой и заставил снова собрать чемоданы.
У нас было принято говорить «Мельница». Хотя на самом деле Мельница давно превратилась в домик-крепость на берегу речки, которая к тому же высохла. Под мостиками копошились куры, в плицах водяного колеса поселились кролики. Автостраду проложили прямо за виноградниками, оттяпав у нас несколько метров для огромного плаката, сообщавшего автомобилистам, что они в Савойе, краю виноградников.
Мой дедушка похож на Петена. Когда я приезжаю его повидать, он каждое утро меня спрашивает: «Тебе не кажется, что время идет слишком медленно?» Мы толкуем о коровах, о дожде. С каждым годом я должен кричать все громче. Сестра подарила ему слуховой аппарат, но он надевает его только по воскресеньям, когда идет в церковь. Все остальное время он колдует над ним, сидя за столом на кухне, стараясь сделать его помощнее, и аппарат издает такой свист, что заглушает все молитвы прихожан.
Сорок лет дед работал наборщиком в типографии районной газеты. Работал со свинцом и заболел сатурнизмом [16]. Это слово поразило мое воображение, когда я был мальчишкой. Я решил, что дед скоро станет кем-то вроде инопланетянина и попадет в зависимость от Сатурна с его кольцами: он вот-вот позеленеет, а на голове у него вырастут антенны, и в один прекрасный день он улетит на тарелке, похищенный своими космическими братьями. Отец прозвал его Сатурном. Теперь он стал стариком, живет среди бурьяна под прохудившейся крышей. Я вижу, как с каждым годом сужается круг его привычных занятий. Теперь он чаще всего посиживает у печки на кухне, мастерит самодельные патроны и разбирает свой слуховой аппарат. Когда я приезжаю без предупреждения и кладу руку ему на плечо, он не вздрагивает, а просто поворачивается ко мне, улыбаясь. Долгое время я удивлялся его железным нервам — на самом деле о приходе гостя его предупреждает пес, который настораживает уши. Когда-то это был мой пес, но с тех пор, как я уехал в Париж, он не желает меня знать.
Мне бы очень хотелось, чтобы прошлое оживало, когда я приезжаю сюда. Чтобы на меня нахлынули воспоминания: вот я по утрам иду кормить кур, а в риге играют скрипки, их звуки сливаются со звяканьем бидонов — Сатурн доит коров. Он тогда уже был глухим и считал, что родители мои бездельники, ведь скрипок он не слышал. По воскресеньям мы сдавали нашу ферму под свадьбы. Она значилась в каталоге одного брачного агентства, которое устраивало свадьбы «все включено» для горожан, жаждущих насладиться сельскими красотами. В детстве я был милашкой. В рубашке с жабо и в галстуке-бабочке я говорил «здрасте!», подхватывал фату невесты — глаз не оторвешь. В то время у нас осталось только три коровы, остальных заменили женихи с невестами. Каждый раз к нам жаловали одни и те же гости: агентство обеспечивало свадьбы десятком почетных гостей, и приезжал посол с моноклем, генерал, два кавалера ордена Почетного легиона и герцогиня. Деньги, которые они получали, выступая фигурантами, были хорошей добавкой к пенсии.
Я смотрел, как Беатриса ходит по давно заброшенным комнатам, по двору, вдоль повалившейся ограды, заглядывает в пустую конюшню, и это не вызывало во мне особого волнения. Да, я очень хотел увидеть ее в тех местах, где прошло мое детство, и так часто представлял себе это, что, видно, перестарался. Дедушка в честь Беатрисы надел свой слуховой аппарат, она разговаривала с ним, затыкая уши и с трудом подавляя смех, и мне это было неприятно. Я так скучал по ней в Париже, а вот теперь она казалась мне лишней, ей не было места в моих воспоминаниях. Мои воспоминания… Время оставило свой отпечаток на Мельнице, на Сатурне, вот только я ничуть не изменился, хотя это не имело значения. Этот дом уже не был моим.