-- А я б вообще свою контору сожгла! -- Катькин гнев обдает мое лицо жаром. -- Они мое время жечь могут, так почему я их не могу? Каждую неделю совещание -- кому, зачем?
Тетя Майя много делала по дому -- мы каждый день на завтрак, обед и ужин ели ее стряпню, я уж молчу про то, что в доме поддерживался относительный порядок, хотя мы с Катькой его отродясь не наводили. И все равно тетка осталась в моей памяти красящей ногти, сидя на веранде. Так и вижу ее пухлые пальчики с остренькими ярко-красными (о боже, это он -- цвет личинок!) ноготочками.
Тетка была в разборках с мужем, который удрал от нее и Изабелки -- сперва на заработки в Москву, а потом сошелся там с какой-то местной бабой и не захотел возвращаться домой. Тетя Майя вела с ним телефонные переговоры на тему того, что неплохо бы и вернуться. Помню, как дедушка, всегда отличавшийся миролюбием, а потому плохо умевший мириться, сказал теть Майе:
-- Кто его знаеть, как он там живеть... Ты б того... поговорила с ним... он-то мужик вроде того... хороший... ты б ему... знаешь... того-сего... ласковых слов каких сказала... что любишь его, скучаешь... что мир в семье -- это... ну... того... для ребенка, для всех хорошо...
Для дедушки это была очень длинная речь, так что под конец он засмущался, надвинул на глаза свой кашкетик (так он называл тряпичную белую кепку, которую носил летом для защиты от солнца) и пошел свиней порать. Свиньи-то наши, если их не покормить вовремя, так бесновались и верещали в сарае, что грозились разнести его в щепы. (Поэтому, кстати, мне никогда не было жалко их есть. Огромные, жирнющие и свирепые, годами жрут то, что таскает им несчастный тощенький дедушка! Даже мы с Катькой жрали меньше и были не такими наглыми.)
Тетя Майка, вдохновившись словами дедушки, в тот же вечер, уложив спать Изабелку, позвонила мужу. Мы с Катькой еще не спали. В нашей крохотной спаленке, комнатке метров восемь квадратных, только и умещалось, что наши спальные места: высокая, с большой мягкой периной, на которой раньше спала я, а сейчас Изабелка, диван, где ютилась Катька, и мой лежавший на полу матрас. Меня хотели заставить спать в одной кровати с Изабелкой, но уж нет, она лягалась во сне, как конь. Иногда ночью или под утро Изабелка сползала с высокой кровати прямёхонько на мой матрас, и я просыпалась от того, что меня придавило ее маленькое, но тяжелое, как камень, тельце. Итак, мы с Катькой лежали притихшие, Изабелка тоже угомонилась, а может, уже и спала, видя свои непонятные сны. Тетя Майка накрутила телефонный диск, который протарахтел несколько раз, как дедушкин мопед, дождалась ответа на той стороне и начала беседу. Сперва она что-то невразумительно лепетала:
-- Давай мирытыся... я ж тэбэ люблю... ну пробач мэнэ... мы ж з дытыною... мы ж тэбэ чекаемо... -- и вдруг, не знаю уж, что сказал на том конце провода муж, -- она взорвалась: -- Пишов на хуй! -- И изо всех сил швырнула трубку, так, что сшибла телефонный аппарат с полочки, где он стоял. -- Шоб ты сдоооох!
Мы с Катькой не выдержали. Вскочив с кроватей с диким хохотом, мы принялись орать со всей мочи:
-- Пишов на хуй! Шоб ты сдоооох!
Мама запрещала нам ругаться. Конечно, когда взрослые не слышали, мы могли себе позволить "плохие слова". Мы знали, что и взрослые ругаются -- тогда, когда им кажется, что дети их не слышат. Материться надо было сквозь зубы, воровато, с оглядкой. Но в тот вечер теть Майя все разрушила. Она сломала стену, разделявшую нас. Мат прозвучал как гимн -- нельзя не подхватить.
Катька пульнула в меня подушкой, я схватила ее за ногу и стащила с дивана, Изабелка, ничего не понимая, но тоже хохоча, запрыгала на своей высокой кровати.
-- Пишов на хуй! Шоб ты сдооох! -- орали мы с Катькой, прыгая и колотя друг друга подушками.
-- Сов на хуй! -- вопила Изабелка. Мат она почему-то выучила мгновенно, не то что человеческие слова.
-- А ну спаааааты! -- Тетя Майка ворвалась в спальню, еще более гневная, чем при разговоре с мужем. Маленькая, кругленькая, в белой ночной сорочке. На ее голове, казалось, каждый волосок в стрижке-ежике заострился от гнева. -- Спаты!
Но мы уже так раздухарились, что нас было не успокоить. Изабелка визжала, мы с Катькой покатывались от смеха. И даже кое-как утихомирившись, забившись под одеяла, не могли сдержать позывов хохота. От смеха у меня болел живот, и я тихонько поскуливала:
-- Пишов на хуй! Шоб ты... охохохо... шоб ты!
-- Сдоооох! -- нарочито басом протягивала Катька, и мы утыкались в подушки, стараясь скрыть смех.
Назавтра дедушка, который спал богатырским сном -- он прошел войну, и поэтому научился спать, даже когда вокруг все взрывалось, ну и вообще был глуховат -- обнаружил разбитый телефон и долго выговаривал тете Майке, а она, красная, тихая, лепетала только:
-- Пробачьтэ, пробачьтэ...
Но Изабелка то и дело принималась прыгать и кричать:
-- Сов на хуй! Сов на хуй!
Дедушка ворчал на вас с Катькой:
-- Ай-ай-ай! Воспита-а-али!
-- Это не мы! -- отбрехивались мы. -- Деда, миленький, это не мы! Деда, а давай мы на картошку пойдем! Давай, а?