-- На свадьбу! -- пискнула я.
-- На свадьбу?! На озере?!
-- Мы думали... музыка -- значит свадьба!
-- Какая свадьба?! Зачем вам свадьба?! Разве доросли вы?! А? У меня там свиньи сарай разносять, жрать хочуть, а я по всему селу вас ищу! А ну домой! Сейчас же!
Дедушка ехал впереди нас на мопеде.
Потом плелась Катька. Ей еще дополнительно перепало: она старшая.
За Катькой шла я и несла пустую корзину. Боже, какая она была тяжелая, громоздкая, как больно била по ногам!
За мной спокойно, переваливаясь с бочка на бочок, шествовала Мэри-Джейн, которая просто пошла за нами, как собака, когда мы стали отходить от озера. Все-таки она было жутко умная.
Теть Майя ждала нас на крыльце. Изька, зареванная, стояла возле нее, вцепившись в материн подол.
-- По всему селу прошлись... туды-сюды... -- сказал дедушка тетке уже после того, как вкатил мопед в сарай. -- Все их видели... Вот мамка ихняя на выходные приедеть, а ей добрые люди скажуть: ходять ваши дочи по селу, шляються...
Теть Майя только вздохнула:
-- Суп застыв. Грэты нэ буду. Ижтэ так!
Есть остывший суп, покрытый пленкой жира, было для меня тем еще наказанием, но я героически его одолела. Дедушка еще долго ворчал "куды? зачем?", не желая и слушать наших сбивчивых объяснений про музыку, про свадьбу, потом еще сказал, что в следующий раз, если снова придется искать нас по всему селу, он отдаст нас домой и "будете там сидеть на этажах".
-- Оттуда я точно сбегу... -- заметила Катька.
-- И я сбегу. Хоть в село, хоть...туда, куда теть Майин муж пошел!
Мы начали давиться смехом и супом, а дедушка махнул рукой и бросил только:
-- Во дуры!
Изабелка, видимо, восприняв его слова на свой счет, заревела. Дедушка погладил ее по чернявой головке:
-- Ну шо, девчо, батька тебя бросил... И эти козы норовять ускакать... ну, ничего-ничего, все будеть хорошо. Расти большая!
Я втянула голову в плечи, опасаясь, что Изабелка ляпнет свое "сов на хуй", но она только шмыгнула носом.
Добрались до главного:
-- А жених вообще кто?
-- Слушай, какой-то чурек. По-русски еле-еле. Я даже точно не знаю, как его зовут... Что-то типа грузовика... Камаз, Белаз... Мумтаз, как-то так... На рынке абрикосами торговал. Теть Майя ж своего не упустит, хотела у него ящик подгнивших задешево взять, на компот... Торговались, торговались, ну и...
Здорово, что теть Майя все-таки нашла любовь. Пусть и в ящике с подгнившими абрикосами, но все же. От кого-то мужик уйдет, к кому-то придет. Круговорот. Абрикос тоже солнце.
Не знаю почему, всегда, когда я вспоминаю дедушку, он рисуется передо мной таким, как в тот день. Такой он был человек.
Носил белый кашкетик.
Голову брил налысо, и поэтому, когда задумывался, сдвигал козырек чуть ли не нос и смешно шкрябал бритый затылок.
На станцию ездил на тарахтящем на все село мопеде.
Разорванный тогда рукав рубашки зашила тетя Майя. Дедушка еще долго бубнел, что вот узнает мама, как мы сбежали, и задаст нам. Но сам ей он ничего не рассказал. Думаю, он боялся, что мама заберет нас на этажи и больше не отпустит к нему. Теперь, поскитавшись по чужим углам, я стала понимать, что такое дом.
Дедушка всегда нас ждал. Не наша помощь в борьбе с колорадами и в поливе огорода ему была нужна. Он хотел, чтобы мы жили в его доме, чтобы он, этот дом, стал на какой-то момент большим озером или зеркалом, в котором отразились все-все, люди, которые на самом деле очень далеко друг от друга, но вот такой игрой случая вдруг оказались рядом. И нет теперь дедушки, но в памяти все так же, как в зеркале.
Дедушка умер десять лет назад, у нас на руках, легко и тихо, правда, на короткое время перед уходом впав в беспамятство: ему казалось, что он на войне, и он все рвался в атаку. Мама ухаживала за ним до самого последнего момента, взяла отпуск и дежурила у его постели.
На похороны приехала даже теть Майя, которая до жути боялась покойников. Черный платок ей не шел, уродовал: короткие волосы-лучики не светили, лицо казалось серым. Стояла и чуть в обморок не падала (я даже подумала: удивительно, такая бойкая тетка -- и боится!). Она какая-то дальняя-дальняя родственница дедушке была, седьмая вода на киселе.
А мама тогда так много плакала, что у нее началась икота. Стояла возле гроба, прижимая к губам платочек, чтоб неслышно было. Только вздрагивала всем телом через равные промежутки времени, как будто у нее внутри тикали часы.
За окном какая-то большая белая птица, расправив крылья, парила в небе.
Все мы плаваем в одном пруду, и порой бьем хвостами, забрызгивая солнце.
Хау ду ю ду?