Выбрать главу

Понимаю, все это очень смахивает на какую-то вдохновляющую журнальную статейку (заголовок: «Как рыбалка спасла мне жизнь»), но не тут-то было. Еще долго после того первого дня на реке, особенно когда осенний сезон рыбалки подошел к концу, я проводил ночи, наливаясь виски. Дом пребывал в беспорядке, и самой толковой едой для меня остались ежедневные перехваты в «Уголке Пита». Сидя на диване или лежа в постели с памятью о Мэри, я чувствовал себя совершенно разбитым – каждый новый день не уставал напоминать мне о том, что время потихоньку все сильнее и сильнее разделяет нас; рыбалка – не панацея.

Сидя у реки, я не чувствовал себя лучше, но мне хотя бы не становилось хуже. Там меня посещали чувства, успевшие позабыться с той поры, как объявили страшный диагноз Мэри: радость от чистой воды и свиста лески, кратковременное удовлетворение от славного улова… но в основном – спокойствие, почти умиротворение от созерцания горных пейзажей западного Нью-Джерси и вод, не устающих убегать прочь от моего пригорка куда-то к Гудзону. В те часы на Сварткиле я словно обретал второе дыхание – трудно сказать, что было бы со мной, если бы у меня и эту отраду отняли. Может, я бы и выжил. Но рыбалка позволяла мне не напиваться вдрызг на ночь, так как после посиделок у Пита час наставал поздний, и к тому времени, как машина моя сворачивала на подъездную дорожку к дому, я чувствовал себя слишком утомленным для возлияний. И, хоть покои мои и сохранили беспорядок, я выяснил, что если хоть чуть-чуть разбирать его, то некоторые нужные вещи – например ботинки – найти становится гораздо легче, то есть на рыбалку можно собраться быстрее. А еще я стал готовить себе бутерброды с салями, сыром и майонезом – еда не ахти какая, но все получше, чем питовы пиво и чипсы (которые, впрочем, тоже никуда из моей жизни не пропали).

Словом, хоть рыбалка и не была панацеей, в целом, думаю, она спасла мне жизнь. По секрету: в течение долгого времени я всерьез полагал, что к ней меня подтолкнуло нечто свыше, если понимаете, о чем я. Только так я мог объяснить себе, как занятие, ни капельки не цеплявшее меня раньше, стало вдруг таким насущным. Поначалу я грешил на случай – мол, наверное, будучи под хмелем, посмотрел какую-нибудь программу о рыбалке, на следующее утро, как водится, забыл, а потом воспоминание само всплыло в нужный час. Однако чем больше времени проходило, тем меньше такое объяснение устраивало меня. Все выходило как-то уж слишком хорошо, подозрительно хорошо – занятие столь прочно легло на душу, что на исходе зимы второго года я изнывал от желания найти хоть что-нибудь, что заполнило бы на время то занимаемое рыбалкой свято место. Не скажу, что пробовал себя в уйме изведанных человечеством хобби. Спорт не вдохновлял меня, я был горазд пофехтовать, не более того, – все прочие его виды оставляли меня равнодушным. До возвращения на пригорок у Спрингвэйл, в шляпе и с удочкой в руках, я чувствовал себя лишенным чего-то очень важного. Общаясь с коллегами по работе, я узнал, что так случается далеко не со всеми увлеченными людьми: не все черпают из своих интересов, пусть даже и сильных, столь много умиротворения и забвения. Поверить в то, что на рыбалку я наткнулся случайно, было труднее, чем в то, что некто, знающий меня достаточно хорошо, чтобы понять, что такой досуг подойдет мне на все сто, привел меня к ней.

Конечно же, я имею в виду Мэри. Через несколько месяцев после ее смерти ничего из того, о чем люди болтают на дневных ток-шоу, я не испытывал. Я не видел ее, не слышал ее голоса, не ощущал фантомных прикосновений. Она была в моих снах, но и только; я ее не чувствовал. Однако был один интересный случай: ее сестра осталась у меня погостить на день и утверждала, что слышит голос Мэри, поющий песенку из ее детства, за кухонным окном. Когда она выбежала на улицу, двор, само собой, был пуст. Вообще, без видений о Мэри и призрачных чувств я вполне обходился – видит Бог, она настрадалась тут порядочно и заслужила покой, грех на такое жаловаться. В вопросах религии я был не особо подкован – меня крестили и воцерковляли как католика, но мои родители фанатичными верующими не были. В любом случае убеждать меня в чем-то стало делом зряшным после определенного возраста, но они и не пытались. Они остановились в определенной точке, я остановился в определенной точке – всё. Я никогда не задумывался о Господе, рае или о чем-то таком. Мы с Мэри обручились в церкви, но только потому, что это было важно для нее. По той же причине я убедился, что ей отслужат похоронную мессу с ее любимым священником у алтаря. Когда она умирала, когда ее не стало, много людей, от близких родственников до едва знакомых сослуживцев, говорили со мной о религии, о вере. Они твердили, что мне это нужно, что вероучение поможет мне. Может, так оно и было… но меня просто не клонило в эту сторону, если вы понимаете, о чем я.