Мы подмели полы, убрав останки тараканов, и Обембе прилег на кровать. На ногах у него остались следы: задняя лапка, расплющенная голова с выдавленными глазами, кусочки оторванных крылышек, часть которых забилась между пальцев, и разводы желтой слизи, вытекшей, наверное, из груди насекомых. Был даже целый таракан, на левой стопе: плоский, как лист бумаги, с двумя парами широких крыльев.
Разум мой, словно вращающаяся монетка, замер, когда отец необычайно спокойным голосом произнес:
— Значит, Адаку, ты сидишь тут и заявляешь на полном серьезе, будто моих мальчиков — Икенну, Боджанонимеокпу, Обембе и Бенджамина — видела торговка орехами, когда они возвращались с реки? Той самой опасной реки, на которую запрещено ходить по вечерам? На которой даже взрослые пропадают?
— Так и есть, Дим, она видела не кого-нибудь, а твоих сыновей, — ответила мать по-английски, потому что и отец внезапно перешел на английский (сильно повысив голос на слове «пропадают»).
— Господи боже! — запричитал он, да так громко и быстро, что слова точно раскололись на слоги: «Гос-по-ди-бо-же» — и стали напоминать дробный металлический звон.
— Что он делает? — чуть не плача спросил Обембе.
— Заткнись, а, — тихо прорычал Икенна. — Я же говорил вам завязывать с рыбалкой. Так нет же, вы Соломона послушали. Вот, получайте теперь.
Отец в это время сказал:
— Так значит, ты утверждаешь, что торговка видела моих сыновей?
И мать ответила:
— Да.
— Господи боже! — еще громче вскричал отец.
— Они все дома, — сказала мать. — Спроси их и сам убедишься. Как подумаю, что они купили снасти: удочки, лески, крючки, грузила — на карманные деньги, что ты давал им… — совсем дурно становится.
Нажим, с которым мать произнесла «на карманные деньги, что ты давал им», ранил отца особенно глубоко. Должно быть, он весь сжался, точно червь, в которого тычут чем-нибудь острым.
— И долго они этим занимались? — спросил он. Мать, видно, опасаясь обвинений в свой адрес, медлила, и тогда отец прикрикнул: — Я что, с глухонемой разговариваю?
— Три недели, — сокрушенно проговорила мать.
— Боже милостивый! Адаку. Три недели. У тебя под носом?
Само собой, то была ложь: это мы сказали матери, будто рыбачили всего три недели — в надежде смягчить свою вину. Однако даже такой неточной информации оказалось достаточно, чтобы распалить отцовский гнев.
— Икенна! — взревел отец. — Ике-нна!
Когда мать только начала свой доклад, Икенна сел на пол, но сейчас мигом вскочил на ноги. Он рванул было к двери, но тут же замер, отступил и схватился за зад. Он предусмотрительно надел две пары шортов, надеясь так смягчить боль от того, что должно было обрушиться на его ягодицы, хоть и знал, что сечь нас, скорей всего, будут по голой попе.
— Сэр! — вскинув голову, громко ответил мой брат.
— Ну-ка выходи, живо!
Икенна, лицо которого, точно бубоны, покрывали веснушки, снова подошел к двери. И снова замер, будто перед ним возникла невидимая преграда, и наконец выбежал.
— Считаю до трех! — прокричал отец. — Чтобы все сюда вышли. Живо!
Мы зайцами вылетели из комнаты и сгрудились за Икенной.
— Думаю, вы все слышали, что рассказала мне ваша мать, — произнес отец. На лбу у него взбухли вены. — Это правда?
— Все правда, сэр, — ответил Икенна.
— Значит… все правда, — повторил отец, на мгновение задержав взгляд на его опущенном лице.
Не дожидаясь ответа, он в гневе отправился к себе. Мой взгляд упал на Дэвида: самый младший из нас сидел в одном из кресел и, сжимая в руках пачку печенья, ожидал нашей экзекуции. Отец вернулся с двумя плетьми. Одна была переброшена через плечо, вторую он сжимал в руке. Затем он выдвинул маленький обеденный столик на середину комнаты. Мать, которая только что убрала со стола и протерла его тряпкой, потуже затянула на поясе враппу и приготовилась ждать момента, когда ей покажется, что отец зашел слишком далеко.
— Каждый из вас ляжет на стол плашмя, — сказал отец. — Все вы получите Воздаяние, голыми, какими пришли на эту грешную землю. Я тружусь в поте лица, чтобы вы могли учиться в школе и получить западное образование, как цивилизованные люди, а вы решили стать рыбаками. Ры-ба-ка-ми! — Он многократно, словно какое проклятие, прокричал последнее слово. И когда оно прозвучало в энный раз, наконец велел Икенне растянуться на столе.