– Потрудитесь держать себя в рамках! – адресуясь к Ромееву, рассерженным гулким басом крикнул полковник, сытое, с увесистыми брылями лицо набрякло гневом; распекать он умел.
Роговский был в бешенстве и в растерянности от того, что сказал ему бывший агент сыска, и взглянул на полковника с благодарностью. Тот своим вмешательством помог ему не сорваться на проклятия, отчего в выигрыше оказался бы Ромеев. Министр подавил позыв вскочить с дивана и с пафосом обратился к Онуфриеву:
– Вы наблюдаете, Василий Ильич, одно из порождений мерзостного дна расейской жизни. То, что может показаться смелостью, – всего лишь безудержное нахальство естественного, так сказать, органического хама. Его дерзость – только привычная роль, не играть которую он не может, потому что ничего другого у него попросту нет. Под этой личиной прячется существо, готовое за мзду вылизать чужой плевок! Алчность его такова, что порой заглушает в нём инстинкт самосохранения. Я уверен, он сейчас не думает о том, что его ждёт казнь. Он озабочен тем, как бы набить себе цену и продать нам подороже свои агентурные возможности.
Роговский смерил Володю взглядом, о каких говорят: полон высокомерной злобы и отвращения.
– Он уверен, что в силу кровавой, пока неудачной для нас войны мы не разрешим себе отказаться от его услуг, не позволим роскоши расплатиться с ним…
– Вероятно, – Евгений Фёдорович, некрасиво скашивая рот, усмехнулся, – теперь он уже понимает свой роковой просчёт… Сейчас вы увидите, – адресовался к Онуфриеву, – преображение подлеца. Слёзы искреннейшего раскаянья, мольбы…
Володя прервал:
– Не дождаться! – его голос стал въедливо-скрипучим: – Никому не дождаться, чтобы Ромеев фон Риббек, – выговорил чётко, с нажимом, – перед кем-то склонялся!
Дружинники схватили его за руки, он, не вырываясь, смотрел то на полковника, то на сидящего на диване.
– Моей матери, чтоб прожить, пришлось публичный дом содержать… Отец мой – убойца сиречь убийца! Но мой род – не со дна-ааа! – протянул "а" экзальтированно, точно в религиозном воодушевлении. – Род мой – издалё-о-ока!
Он пытался запустить руку во внутренний карман пиджака, дружинники не давали. Наконец один, поймав кивок Роговского, полез сам Володе за пазуху, достал бумажник, раскрыл – на пол полетела журнальная картинка с видом живописного замка. Парень, подняв её, подал министру.
– Вот в таком поместье родительском, в Германии, моя мать родилась… – с надрывом проговорил Ромеев, он так и тянулся к картинке. – Козни боковой родни – не теперь про них разъяснять – довели до того, что мать не получила наследства, отправлена была в Россию и, ради куска хлеба, должна была прибегнуть к нечистому промыслу…
Погибла она по правде-истине оттого, что спасала от пожара – но не амбар, а дом!
Про отца поясню также. Мой отец Андрей Сидорович, приёмный сын чиновника Ромеева, несмотря на добро и ласку приютивших людей, стал грабителем. Как тому должно было быть, в одну из ночей от своих же воров получил смертельные раны ножом…
– При таких жизненных оборотах, милостивый Евгений Фёдорович, – всеми силами старался не сорваться на крик Володя, – вы знаете, не мог я не жить в полной и доскональной обиде – но на кого-с? Будь я привычный вам расейский обиженный человечек, то взаправду пришёл бы к эсерам с мстительной жаждой – подрубать столпы отринувшего общества, убивать министров, губернаторов… Тем более, вы знаете, можно было б не в метальщики бомб, а в сигнальщики пристроиться и вполне уцелеть после акта, и в радостях потом себе не отказать: партия-то была при деньгах несчитанных…
– Но я, – надменно произнёс Ромеев, – человек прирождённо не привычный!
10.
Роговский едко улыбался. Он как бы "угощал" Онуфриева "фон Риббеком". Полковник стоял обочь стола, то почтительно взглядывая на министра, то – уничтожающе – на речистого арестанта.
– Я не к царю, не к обществу, – говорил тот, произнося слова "царь" и "общество" с неописуемым пренебрежением, – я к Создателю обратил мои вопросы обиды! Ты меня, спросил я Создателя, – наказал?
– И какой же вы услышали ответ? – ядовито зацепил Евгений Фёдорович.
– Я услышал – не буду сейчас всего поминать, – но через мои же мысли услышал: если я такой, какой я есть – с умом, с ловкостью, с богатыми чувствами, – и это всё понимаю – то уже по тому видно, что никак я Создателем не обижен, а щедро оделён. И спасибо Ему должен сказать!
Это моё спасибо Ему я повторять не устаю…
Почему послан я родиться в России – мыкать горе, терпеть от злобы и от низости? Не позволь Создатель соделаться козням против моей матери, рос бы я в богатом поместье германским барином. Хлебал бы суп из ягнёнка позолоченной ложкой…
– Супы из ягнёнка, господин фон Риббек, – с издёвкой перебил Роговский, – не числятся среди любимых блюд германских дворян!
Ромеев густо покраснел, нос, формой напоминавший картофелину, покрылся каплями пота. Роговский злорадно любовался сконфуженностью врага, один из дружинников издал горловой смешок.
– Ну… чего бы ни ел я, – потупившись, выдохнул Володя, – а рос бы в процветании…
Уверенность к нему тут же возвратилась:
– И какой был бы от моего процветания интерес для Творца? Гораздо интереснее Ему и важнее, чтобы я существовал в России, так как нет во Вселенной другой страны, какая была б Ему интересна, как важна и интересна Ему Россия!
– Тогда почему бы, – с серьёзным видом, как бы перестав глумиться, сказал Евгений Фёдорович, – не сделать Ему вас попросту русским?
– Попросту?.. – Ромеев попытался локтями отстранить наседавших дружинников и расправить плечи. – Да потому что кому надо было быть -"попросту", тех Он и создал "попросту", и их, этих простых, по Расее – миллионы!
Володя в почти истерическом подъёме выделил:
– А я – не такой, не-е-ет! Я – не расейский, не от Расеи я. А – послан в Россию! – он тщательно выговорил "Россию". – Послан из процветания, так как тем и превозносит Творец, что посылает отличаемых в свою Россию, чтобы служили ей с любовью, которая больше любви к процветанию.
– Экое бесстыдство – такую болтовню разводить! – возмущённо рявкнул Онуфриев.
– Когда я себя понял, – с жаром продолжал Володя, обращаясь к Роговскому, – так чего ж я ещё и мог, как не отдать себя на искоренение преступников России?
Не лишённое красоты лицо Роговского исказилось:
– А правительство, чиновники-казнокрады, судьи-мздоимцы, воры, что купаются в роскоши, – не преступники?
– Преступники и они, как же иначе?! – согласился Володя. – Но они против Творца не восстают, Его не хулят, и Он в своё время Сам своими путями их приберёт. Мы же в том Ему поможем и тем свою жизнь перед Ним оправдаем, что будем скрупулёзно действовать против набольших преступников. Таковыми я считал эсеров, но вышло: набольшие преступники – большевики. Потому пришёл я к вам, чтобы без всякой пощады к своей жизни действовать против большевиков!
"Играть он умеет, – в суетливом волнении думал Евгений Фёдорович, – но тут не только игра… Эти "диалоги с Создателем"… Непомернейшая, прямо-таки фантастическая гордость! Ничьё мнение для него не будет свято, и уже из-за этого, по самой коренной сути своей, он – злейший враг".
Евгений Фёдорович выплеснул:
– Всё то, что вы сейчас произнесли, – если вы только сами в это верите, – есть вопль уродливо-раздутого самомнения. Чтобы тешить его, чтобы отнимать жизни, вы выбрали стезю провокатора. И к нам вы теперь явились, влекомые гнусной, ненасытной жаждой брать, брать жизни…