– Елки и сосенки, – рассказывал он Нине, – обязательно надо с осени укрывать. А то зимой они мерзнут, весной солнце их обжигает. Представь, все кругом цветет, а сосенка твоя сгорела…
Но вот однажды возле нотариальной конторы Нина увидела крошечного рыжего щенка, маленького, потешного. Он ковылял по дорожке – недели две назад под строительным вагончиком ощенилась сука. Нина взяла его на руки, положила на ладонь, по которой толстенький щенок расплылся, словно сдобный оладушек, принесла к машине, показала Вите:
– Витька, смотри, чудо какое!
И тут случилось неожиданное: на Витином лице появилось брезгливая, почти гадливая гримаса. Он растерянно смотрел на улыбающуюся Нину, на щенка у нее на ладони, и не понимал, чем именно он должен восхищаться.
В другой раз ехали по Москве, дело было к вечеру. Они уже отвезли испанцев в отель и торопились по домам. И вдруг на проезжей части Нина увидела кошку. Кошка как будто дремала, похожая на глиняную копилку – поджав лапки и втянув голову. Ее сбила машина, сбила, но не убила, и она, оглушенная ударом, не могла уйти с дороги и беспомощно сидела прямо под колесами ехавших автомобилей.
– Витек, – взмолилась Нина, – тормозни!
– Чего это? – удивился Витя.
– Там кошка… Я выйду на секунду, в сторонку отсажу. А то пропадет…
И снова – отвращение на лице:
– Ну и черт с ней… Пакость эдакая, сама виновата. Так ей и надо. Брось, Нинок.
Нажал на газ и поехал дальше.
Как-то раз летом встречали в Шереметьево самолет из Барселоны. Рейс задерживали. Было душно, послеполуденный зной раскалил асфальт, и самолеты взлетали в небо, окруженные дрожащим знойным маревом.
Нина и Витя сидели в буфете, читали газеты и пили квас.
И вдруг Нина подняла глаза, посмотрела в зал ожидания и увидела необычных людей. По всем признакам, это были настоящие правоверные хасиды. Их было двое, старик и юноша, и выглядели они так, будто сошли с театральной сцены или прилетели на машине времени откуда-нибудь из девятнадцатого века: длинные завитые пейсы, черные лапсердаки, широкополые шляпы. Они направлялись к стойке регистрации – минут десять назад объявили посадку на самолет, улетающий в Тель-Авив.
– Ой, Вить, смотри: евреи с пейсами! – воскликнула Нина. – Я думала, таких только в Иерусалиме можно встретить!
Витек поставил кружку с квасом на стол, отложил газету и послушно посмотрел туда, куда указывала Нина. И тут перед ней опять появился человек, которого она совсем не знала, и человек этот разительно отличался от привычного Вити: чужое, искаженное злобой лицо. Первый и последний раз добродушный и воспитанный Витек выругался при ней – выругался крепко, с оттяжкой, с хрипотцой:
– Бл-лядь, как же я их ненавижу!
«За что?» – хотела спросить Нина, но удержалась: такая лютая, вековая ненависть застыла на красивом и добродушном Витином лице.
– А я тебе говорила, – как ни в чем не бывало отозвалась Ксения, выслушав Нинины истории. – Таксист – он и есть таксист. Чего тут удивляться?
Но Нина по-прежнему удивлялась.
И потом, когда ее жизнь начала стремительно и необратимо меняться, когда произошло все то, чему суждено было произойти, она часто думала о том, что еще в самом начале, с Витей она впервые увидела, как непостижимо и безнадежно смешались в мире добро и зло, так что разделить их уже невозможно.
Витя разворачивает на коленях затертую на сгибах карту области и прокладывает маршрут: сперва выйти на трассу, потом свернуть на прямую и узкую дорогу, вдоль которой, как ягоды брусники, рассыпаны крошечные деревеньки. Доехать до развилки, а там направо до села, где расположен детдом.
Добирались полдня.
Сначала ошиблись и проскочили мимо нужного поворота по одинаково ровным, одинаково белым полям без единого запоминающегося ориентира. По проселочной дороге двигались еле-еле, и на капоте собрался целый сугроб, на котором ветер взметал снежные хохолки. Нина задремала, и ей приснилось, что они все время ездят по кругу и куда-то вниз, как по спирали.
Часам к двум пополудни прибыли на место, но никак не могли разыскать сам детский дом. Спрашивали на улице у жителей, но те затруднялись ответить, где расположен детский дом в их небольшом поселке, или показывали не в ту сторону. Наконец въехали на глухую уставленную заснеженными домиками улицу, чуть не увязнув колесами в сугробе на узкой, давно не чищенной колее.
Коньковский детский дом напоминал захолустную больницу или отделение милиции: двухэтажное здание из серого кирпича, укрытый снегом двор. Навстречу высыпали дети. К удивлению Нины, две девочки лет двенадцати подбежали к машине, просияли глазами и бегло затараторили по-испански. Позже она узнала, что некоторых детей из детского дома приглашали в Испанию погостить на летние каникулы. Звали каждое лето из года в год. Одних рано или поздно усыновляли, других усыновлять не собирались. Выучив испанский, накупавшись в море и смертельно привязавшись к чужой семье, дети возвращались в Россию, в крошечное село Коньково, забытое богом среди полей.