Крест на еврейском надгробии, вероятно можно увидеть только здесь. Это перенесенный в камень орден «За военные заслуги» в Первой мировой. А рядом захоронения евреев, воевавших за Российскую Империю и умерших в здешних госпиталях. Попутно развенчиваю романтическую легенду, расхожую в остальном мире. Никакие заслуги в Первую мировую войну не спасали еврея от преследований нацистов. Конечно, каменный крест спилить не смогли. Однако по приказу Геринга сняли все металлические таблички на памятниках. Реквизировали для военных нужд. Ну куда ж без еврейских кладбищ. Просто не оазисы вечного упокоения, а места разработки месторождений для добычи камня и металла открытым способом.
Идя ночью по старому городу, чувствуешь особенно отчетливо: есть несколько, разнесенных по времени Нюрнбергов. Но опять же, все раздельно. Как в случае с мусором. Как и с немецким языком.
Распространено стойкое заблуждение. Дескать, красивых женщин здесь нет, потому, что их посжигали в средневековье, как ведьм. Не сомневаюсь, попытка окончательного решения женского вопроса была. Но рискну заявить, что изводили изольд и брунгильд — немецкой грамматикой. Которая и сейчас способна довести неустойчивую психику до протуберанцев. А уж тогда-то…
Немецкого языка, как единого и неделимого — нет.
Возьмем самую простую фразу. Возьмем, например: «Как тебя зовут?»
В Ганновере, где говорят на «хох-дойче», ортодоксальном варианте немецкого, произнесут: «ви хайст ду?»
В Мюнхене, где немецкий прополот байришем, то же самое будет звучать может и похоже, но все гласные заменятся на «а»: «ва ха да?!» В Нюрнберге, соответственно, сохранится общебаварская фонетика гласных. Но, поскольку байриш здесь чужой, а народ коммуницируется исключительно на франкише, аборигены легко обходятся единственной согласной. И вопрос будет звучать: «фа фа фа?!»
Один мой приятель, приехавший в Нюрнберг, мужественно пытался победить язык. Без кислородного прибора. Но потом услышал франкиш… «Понимаешь, — обескуражено делился он, — они вот так покучкуются, погавкают. И счастливые расходятся»…
Еще один знакомый, пройдя курсы немецкого в Москве и прибыв в Германию, с час стоял возле служащего в берлинском аэропорту. Его единственной мыслью, как он сам признавался, было: сколько же он немецких слов знает?! И он оцепенело стоял и ждал, сам не понимая чего. Потом осознал: когда же исчерпается у таможенника словарный запас. И тот перейдет, наконец, на русский.
Лично меня поначалу подводило безупречное произношение. Точнее, абсолютный музыкальный слух. Те пятьдесят слов, которые знал, я выдавал блестяще. После чего меня принимали за полноценного и отвечали соответственно.
В среднем, свежеприбывшие посещают магазины со словарем от пяти до пятнадцати лет.
В качестве скорее морального реванша, чем превентивной меры — мной был изобретен супербайриш.
Теперь, вместо: «Айнен шонен гутен абенд, майн фройн. Гейт эс иннэн гут?» (Добрый вечер, дружище. Как дела?) в собеседника выстреливается: «А шёгуа мафо! Гетесигу!?!». Парализующий эффект налицо.
Но слышу все отчетливей: «А вас-то, вас лично? Как угораздило?!»
Если отбросить пафос, «для будущего тещи», «задыхаюсь в этом тоталитарном аду», «мы с Мануэлем (Джорджем, Джоном, Полом, Ринго — ненужное зачеркнуть) — с первого взгляда поняли» — в топ пролезет, разумеется, махровая проза жизни. Любопытно, что люди вполне обеспеченные проявляют при этом неожиданный романтизм.
Мой сосед по дому, бывший директор одного из крупнейших прибалтийских гастрономов, с библейской простотой передавал ценности за границу через знакомых разной степени близости. Удивительно, но ничего не пропало.
Могу отнести себя к сотым долям процента. Я уехал осваивать наследство. Им меня обеспечил прапрадед. Но никакой таможне и никаким мытарям снять пенку не удалось бы. Все просто. Голос передается через три поколения. Вот он и передался. Предок был кантором в синагоге. И я им стал.