— И что, карабинеры против того, чтобы люди смотрели порнуху классом повыше и котов в конвентах посимпатичнее? — неприязненно спросила она.
— Ты была в Среднем Эддаберге?
— Нет.
— А хочешь?
— Нет.
— А почему?
Бэл остановился. Засунул руки в карманы комбинезона и задрал голову. Веселое зимнее солнце освещало его белое лицо и голубые щеки, а глаз Марш не видела под очками.
— Я понимаю, к чему ты клонишь, но это полная херня — люди все равно придумают себе Средний Эддаберг. И Старший Эддаберг. И будут хотеть в тот, воображаемый город. Я уверена, что Средний Эддаберг мало отличается от Младшего, но кто-то ведь верит в другое. И не лучше ли показать, как есть?
— Это твой Средний Эддаберг мало отличается от Младшего, — вздохнул Бэл. — А Старший ни один из нас вообразить не может, и все равно у каждого в голове есть свой Старший Эддаберг. А вот посмотришь настоящий Средний Эддаберг — и сразу туда захочешь, а там и в Старший.
Марш не смотрела на его лицо. Она смотрела ему под ноги, где еще один краб деловито дергал клешней шнурок его ботинка, словно тоже хотел что-то сказать.
Она не хотела в Средний Эддаберг. И в Старший. Она хотела в свой конвент, сказать там самой себе, что это она во всем виновата.
Дальше они шли молча. Марш думала, не поджечь ли еще четвертый дом и не написать ли на стене что-нибудь, что уведет следы.
Нет, не годилось — разборку закрыли, скоро последний выпуск Рихарда Гершелла. У нее не было времени исправлять свои глупости.
Старый Город замер в дружелюбном зимнем безмолвии. Марш замечала в траве зеленые глаза крабов и черные спинки норных зверьков, деловито шуршащих спящими стеблями. Пустые окна домов смотрели на нее с укором, но Марш не собиралась поддаваться сентиментальности и чувствовать себя виноватой перед домиками.
Бэл остановился. Показал на ржавую решетку у крыльца.
— Туда? — не поверила Марш. — Вы бы еще веток сверху…
Она осеклась. Разве она не делала так же? Пользовалась записными книжками и слитой из древних аккумуляторов химией для горючего. Старые способы, настоящие вещи. Настоящие решетки.
Бэл отодвинул решетку. Раздался протяжный визг ржавого железа, но Марш расслышала и другой звук — шорох автоматической крышки.
Люк открылся прямо у нее под ногами.
— Залезай, там ступеньки, — поторопил ее Бэл.
Она пожала плечами. Пусть будут ступеньки.
Никаких ступенек, конечно, там не оказалось, только железные скобы, вбитые в крошащийся бетон. Марш не стала испытывать судьбу и, спустившись достаточно низко, просто разжала руки.
Бетон шершаво оцарапал перчатки, земляной пол упруго толкнулся в подошвы ботинок, и пришлось схватиться за стену, чтобы устоять на ногах, но зато она прыгнула сама, а не упала.
От таких решений и были все ее проблемы, но Марш предпочитала об этом не думать.
Пока она отряхивалась, сверху раздался звон металла и короткое ругательство. Марш успела присесть за мгновение до того, как вырванная скоба пролетела у нее над головой.
— Надо крепче вбивать скобы или меньше жрать, — сообщила она тяжело спускающемуся Бэлу.
— Хера бы ты понимала, полные мужчины имеют коэффициент социальной привлекательности на пять процентов выше, — пропыхтел он, сползая по последним скобам. — У меня вот шестьдесят строчек, потому что у меня щеки правильной степени пухлявости и я хорошо шучу. А какой у тебя коэффициент социальной привлекательности?
— Отрицательный.
Бэл коротко хохотнул, и Марш с отвращением отвернулась.
Она не шутила.
Темный и короткий коридор упирался в старую механическую дверь. Дверь выглядела так, будто останется единственным, что останется стоять даже после бомбежки. Но звук она не могла задержать, и Марш отчетливо слышала лязг металла и чей-то усиленный микрофоном усталый голос. Видимо, Стравки еще не начали.
Она медленно сняла респиратор и убрала в сумку.
Что же, у нее будет время вспомнить, как обращаться с крестиком.
…
Освальд нервничал. Он нервничал последние несколько месяцев, и чем ближе был выпуск, тем сложнее ему становилось себя контролировать.
Это было плохо, потому что как выпускник реабилитационного центра он должен быть весел, обаятелен и исполнен благодарности к персоналу.
А если он не сумеет таким выглядеть, старый козел Гершелл его освежует, из кожи сделает коврик и постелет на пороге своего расчудесного дома в Среднем Эддаберге.
Вообще-то он ни о чем таком не рассказывал, но о доме знали все. Даже Арто откуда-то знала. Гершеллу следовало получше хранить свои тайны, но для рекламщика он оказался неожиданно непрозорливым — у него была самодовольная рожа, триумфаторская походка, даже пуговицы на пиджаке, казалось, по-особому блестели, и не заметить, что он возлагает на пенсию огромные планы стало невозможно.
Освальд предпочитал не сталкиваться с ним и его скорым триумфом.
У Рихарда Гершелла были колючие темные глаза, ему было едва за пятьдесят и он недавно оплатил курс омоложения, поэтому выглядел сорокалетним, но почему-то все равно казался Освальду очень старым. Не дряхлым, не больным и точно не мудрым, а просто старым. И от этого опасным. Был у стариков эдакий особый цинизм, и вот Гершелл был его воплощением. Старый циничный урод, от которого совсем не хотелось иметь тайн.
А тайны у Освальда были. Глупые, опасные. Если Гершелл о них узнает — Освальду даже посмертия в виде коврика не достанется.
Он не мог объяснить, как вообще вляпался в это дерьмо. Вообще-то он вечно вляпывался во всякое дерьмо, ну вот как с Питером, которого он зачем-то свесил с балкона. А ведь Освальд точно знал, что не собирался его сбрасывать, ему просто показалось, что Питер только так его поймет.
Потом вот ему показалось, что Арто можно верить. Этого Освальд вообще объяснить себе не мог — рожа у нее была противная, как у ящерицы. Груди не было, или она очень уж ловко ее прятала, глаз этот кошмарный, злющий — еще бы, за двоих отдувался! И вообще ничего красивого, очаровательного или там трогательного в ней не было, хотя когда в первый раз ее увидел — все равно пожалел, такая она была худенькая, одинокая, еще и калека. Потом-то она рот открыла.
А ведь Освальду почти все девчонки нравились, и на жалость его постоянно разводили. Ну вот Иви — тоже ведь не моделей с нее программировать, а как сделает грустное лицо — сразу хочется для нее что-нибудь хорошее сделать. А Марш Арто если на улице встретишь — точно капюшон наденешь и на другую сторону перейдешь.
И аватар у нее был такой же. Она не пряталась никогда, сразу показала, что недобрая и вообще паскудная со всех сторон тетка. Хотя она вроде и была ненамного старше Освальда, но тоже не казалась молодой.
Он и не помнил, как вообще оказался перед первым горящим домом. Помнил, что было весело. И на стенах писать весело было, и Иви смеялась еще, а он на нее вроде смотрел. Думал, второй раз будет уже скучно, но там дрон появился карабинерский, и они от него прятались, и тоже было весело.
А третий раз почему-то весело совсем не было. Он все время думал, что в доме кто-то будет. Все время ему казалось, что они человека убивают, а не дом взрывают.
Да он же и не взрывал ничего!
То есть взрывал, Марш их по очереди заставляла на кнопки нажимать, но взрывчатку-то он не закладывал!
Конечно, Освальд задумывался, зачем ей это нужно. И чем все это кончится. Но теперь-то поздно было — у нее были записи. На кнопки все нажимали, кроме нее, между прочим. И почему-то Освальд был уверен, что Марш спокойно всех заложит если понадобится, и себя не пожалеет, до того она была отмороженная сука.
Нет, последний раз, когда они вместе смотрели, как дом горит, он почувствовал что-то такое. Странное, ненормальное — как будто с этой по-другому могло быть. Освальду тогда все казалось, что кто-то в доме сгорает, и когда он увидел, как из подвала крысы разбегаются — сразу жалко стало, стыдно, но такое облегчение наступило, что словами не передать. Вроде жалко крысок-то, они еще маленькие такие были, меньше кота, который у матери жил. А вроде — крысы. Не люди все-таки.