Белый против черного, можно подумать они в длин-го собрались играть.
— Это что за припадочный? — поморщившись спросила Марш.
— Так это тот, из первого зала. Оцифрованный, — напомнил Бэл. — Его один из участников выбрал, на спор.
— И в чем спор, если этот лабор постоянно побеждает?
— А мы потом по списку команд посмотрим, лабор это победил или оператор. И противник его большую ставку сделал. Я говорил — людям скучно.
Она только усмехнулась. Вот почему Аша не захотела драться.
От шума начинала болеть голова. Поля немного приглушали треск и грохот с ринга, но за это день треска и грохота было слишком много. Марш вспомнила, как Бесси пыталась разговаривать с Аби в «Тихушке» и подумала, не попросить ли включить что-нибудь, что перебьет шум.
— Аве Аби. Можешь перекрыть шум?
— Обрабатываю запрос, — бодро отозвался Аби. — Измеряю уровень шума…
В тот же момент оцифрованный лабор пришел в движение. И Марш замерла, глядя на ринг, а зал погрузился в вязкую непроницаемую тишину. Беззвучно двигались лаборы, беззвучно открывались рты зрителей, но это не имело значения.
Оцифрованный стоял, неестественно выгнув руку, чтобы прижать ее к груди, а вторую словно протягивал в отвращающем жесте. Его противник не торопился нападать, только стоял покачивая опущенными клинками.
Словно они боялись друг друга. Или не хотели драться.
Такого, конечно, быть не могло, но Марш с каждой секундой все больше казалось, что оцифрованных здесь двое.
Первым бросился Белый. Его оператор на удивление хорошо управлялся с руками, почти не путался, а движения выходили уверенными, но он совершал много лишних. Вот клинок в первый раз ударился о ринг, а лабор зачем-то продолжал размахивать вторым.
Черный стоял неподвижно, только протягивал руки, а Белый от чего-то не пытался ударить по ним ни одним из клинков.
Марш понимала, что это операторы затягивают бой — Белый создает видимость атаки и хаотично мечется, чтобы Черному было труднее понять его стратегию и построить свою. Понимала, что Черного сдерживают специально. И все же ей казалось, что на ринге разыгрывают до тошноты знакомую историю.
Марш смотрела, чувствовала, как сжимается манжета, и вместо беспамятства разгоралась злость.
Сгущалась, как поля вокруг ринга. Прозрачная, трескучая.
Против злости Леопольд не дал ей лекарства.
Такое уже было — единственный раз, и тот раз стоил ей глаза. Но тогда она не просто забыла заправить контейнер, она осознанно залила туда три дозы блика, нелегального эйфорина, который купила прямо у реабилитационного центра.
Она смотрела и не могла заставить себя отвернуться.
Черный не хочет драться с Белым. А Белый не хочет нападать на Черного. Понимает, что не победит, и только пытается оттянуть этот момент.
Они оба должны драться, потому что так хотят какие-то другие люди.
Леопольд много раз говорил, что она из тех, кому нельзя искать образы в пятнах. Наделяя пятна смыслом, придумывая им истории, она сама разливает масло по карнизу, на котором стоит.
Обреченный белый лабор без лица всего лишь машина, а черный — машина с неисправным управлением, две программы, смешанные в одну, которая не хотела работать.
Но все же сейчас пятна, образы и безликие лаборы еще могли остаться безликими. Что с того, пусть один ввязывается в бессмысленную борьбу, а другой до конца не хочет его убивать.
А Белый стоял, ощерившись клинками, направив их в лицо Черному. Черный скрестил руки и часто мигал алыми глазами.
Пусть, пусть это только закончится так, чтобы она не могла придать этому свой, дурацкий смысл.
Три-один-четыре-один-пять-девять-два-шесть, их-в-окне-я-вижу-лица-вижу-тени-на-полу, видишь, Прошлая-Я, не помогает! Лекарство не помогает, и числа, и стихи.
Может, Леопольд был не всемогущим. Может, он тоже тебя обманывал.
«Нужно просто уйти, — меланхолично растягивалась холодная, умная мысль. — Да, просто уйти. Что проще-то?»
А на ринге Черный вдруг сделал к Белому единственный шаг и раскинул руки.
Он стоял раскрывшись и откровенно подставлялся — оператор заставлял его это делать или перебой в электронных мозгах, но у Белого появился шанс, и у Марш тоже.
Черный скользнул прямо под клинки, оцарапавшие его плечи — по рукам поползли белые пятна, будто на него сверху вылили ведро молока. А потом он сжал Белого словно в объятиях.
Марш по-прежнему ничего не слышала, но треск корпуса Белого она почувствовала. Всеми остальными чувствами — он впился в настоящий и электронный глаз, пробежался мурашками под рукавами.
Пахнул в лицо дымом, валящим из горящего здания.
Пусть останется пятно, в котором даже она не сможет отыскать формы. Тогда все будет хорошо.
Черный разжал руки, а потом отошел с сел в углу ринга — как Бэл и говорил. Он тосковал, а Белый лежал, словно отдыхая, словно просто глядя в потолок, и чернота растекалась по рукам, по измятому корпусу и горлу, а потом останавливалась, не достигнув лица.
И на черном горле — плотном воротнике свитера — билась рыжая лампочка.
Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету.
…
Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет.
Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца — черные и живые — скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже начали гнить, мертвые и бесполезные, но она не чувствует боли.
И не видит противника, потому что ее глаза — только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее.
Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и — невозможное — бьющееся тепло. Почему невозможное?
Разве это имеет значение.
Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие — гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора — это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть.
В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл — ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня.
Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов.
Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало.
А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом — для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня.
Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать.
Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку — почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону.
Мама до сих пор не растеряла таланта — она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций.