Но зачем люди шли на преступления — он не мог понять.
Расчлененный детский труп несколько суток простоял на жаре в большом молочном бидоне. Мужчина с девятью ножевыми ранениями всю ночь пролежал в переулке рядом со своим пустым кошельком. Девчонка с удивленным лицом, такая, вроде Бесси, размазывает по удивленному лицу слезы и говорит, что никто не пришел ей на помощь, хотя она кричала. «Ну вы же знаете, никогда никто ничего не слышит…» — говорила она, и каждая «н» била в сознание, как камень.
Рихард тогда думал, что Аби всегда слышит. Что Аби не бывает страшно, у него нет семьи и дома, который можно поджечь. И как хорошо, что люди, может и не вылечившись, теперь вынуждены считаться с беспристрастным свидетелем.
А если не хотят считаться, если хотят обмануть систему — туда им и дорога, к красным искоркам на воротниках, черным мешкам и аэрокэбам с багровыми траурными эмблемами. Общество таких отвергало. О таких полагалось забывать сразу, как погаснет алая лампочка. И не копаться в их мотивах и историях. Виртуальные кладбища полнились удаленными профилями, в которых даже не оставалось фотографий.
И Рихард был счастлив, что живет в таком прекрасном мире. А потом работа, работа, вынужденное погружение в истории тех, кому следовало отвесить подзатыльник и отпустить к семье и тех, кому стоило обнулить рейтинг и труп сжечь на месте, чтобы порядочные люди об него не марались. Когда наступил момент, в который Рихард перестал ощущать мир прекрасным?
Наверное, давно. Он не мог вспомнить.
Но что-то еще жило под профессиональным цинизмом, молодое и злое. Остатки веры в мир, где Аби приводит преступников в «Сад», исправительные камеры карабинеров или черные пластиковые мешки.
А потом появляется эта безумная дрянь, Марш Арто. Которая может обмануть Аби, использовать Бесси, убедить благополучных в общем-то, просто запутавшихся ребят ввязаться в авантюру со взрывами.
И Аби не сможет отправить ее ни в исправительную камеру, ни в черный мешок. Не существовало статей репортов для таких сложных цепочек с записками и взрывами заброшек, не существовало юридического обоснования половины ее преступлений.
Аби нужно было четко объяснить, кто пострадал и почему. Кто пострадал? Бесси? Да она даже не поняла, что принесла в «Сад». Вот если бы она отправила репорт на Марш — но ведь она не станет. Конечно же не станет.
Анни пострадала? Но тогда нужно объявить всем, что она была в башне. Рассказать о фатальной халатности персонала «Сада», и своей тоже.
Конечно, Рихарда не арестуют и даже не оштрафуют. Он не препятствовал следствию, не покрывал Марш и действительно не знал, зачем приходила Бесси. Но люди с удовольствием выразят свое неодобрение репортами и снизят его рейтинг, и может быть этого будет достаточно, чтобы он не смог переехать. А люди обязательно узнают.
И эти надписи на стенах — если бы Анни зарезали во сне, карабинеры может и не стали бы браться за дело без высокого приоритета. Но из взрывов, надписей и образа девочки с нарисованными веснушками, который Рихард сам и создал, легко было развернуть совсем другую историю.
Он все сделал правильно.
Лицо в отражающем экране было нездорового желтого оттенка. Рихард больше не видел лицо с плакатов, только полного желчи старика, который не побрезговал огрызнуться на сопляка. Так огрызнулся, что перешиб ему хребет.
А все потому что на таких, как Марш Арто нет управы. Она находит малейшие изъяны в системе и пользуется каждым мимолетным шансом все извратить и испортить. Десятки пациентов ходили на терапию именно в гостиную, стояли у проклятого витража, и ни один даже пальцем его не тронул. Только Марш разбила окно и умудрилась покалечиться.
Он тогда пожалел ее — и что теперь?
Теперь умерла Анни, которая хотела остаться в «Саду» и жаловалась Рихарду, что ей страшно. Умерла не потому что так решил Аби, не заболела и не сорвалась с причальной платформы аэробуса. Умерла, потому что ее убила Марш Арто, которую он когда-то пожалел.
Желтолицый старик в отражении понимающе улыбался Рихарду — да, ты все делаешь правильно. Ты представитель системы, хорошей и совершенной системы, ты получил ее одобрение и полномочия.
Ты можешь исправлять ее ошибки.
И вовсе ты не убийца, приятель, ну что ты. Аби ведь не убийца. Он не может быть убийцей, а ты… ты сейчас как он.
Ну улыбнись же, приятель. Ты ведь не хочешь еще раз пожалеть Марш Арто? И тех, кто ей помогал, их ведь никто не заставлял, они даже безумны не были?
Улыбнись, от тебя ведь никто не требует убивать Бесси, которая тебе так понравилась. Эта девочка правда ни в чем не виновата, а та, одноглазая, злая и сумасшедшая виновата еще как, ну что же ты?
Рихарду померещилась угроза в собственном взгляде. Угроза и нарастающее под ней презрение.
Но он так и не улыбнулся.
…
Марш сидела за столом, на котором больше не было экранов. Перед ней были разложены исписанные листы.
Одно письмо — плохо скрываемое сожаление и пожелание счастья. Доброе письмо, слова цеплялись за бумагу непривычно мягко, а буквы выходили округлыми и словно пристыженными своим горьким смыслом. Марш даже не догадывалась, что у нее хватит светлых слов на целое письмо.
Второе — прикрытая официальными формулировками ненависть. Это письмо тоже писалось легко, потому что Марш привыкла быть злой, а то, что ей пришлось унижаться — ну что же теперь, не в первый раз. Можно и так, так-так-так.
Желтоватая бумага из записной книжки — Марш почему-то была рада, что настоящая вещи получила под конец своей жизни еще немного историй. Наверняка потом истрепанную обложку с огрызками листов выбросят. Вместе с остальными ее вещами.
— Освальд? — не выдержала она. Мальчишка сидел одетый, в туго зашнурованных ботинках, и мрачно тер нос.
— А?
— Если я… если я все-таки умру — забери мои вещи, хорошо? Те, что на полке. Все остальное барахло пусть жгут.
— Ты же обещала, что мы сейчас не умрем, — пробормотал он, неловко дергая манжеты белой рубашки. Марш нашла только одну мужскую рубашку, кажется, забытую кем-то из ее любовников. Это было так давно, что она не смогла бы вспомнить ни лица, ни имени мужчины, который ее носил.
— Мы — это такое хорошее слово, Освальд, — фыркнула она. — Как его ни повернешь — со всех сторон хорошее. Мы не умрем, а я умру. Или ты умрешь. Или мы оба останемся живы. А если умрет один из нас, а через десять или пятьдесят лет умрет второй — то это уже не будет «мы» умерли, ну видишь, как здорово?
— Ты умеешь находить правильные слова, — слабо улыбнулся Освальд.
— Рядом со словом «умрем» только одно слово неправильное, — усмехнулась Марш, заворачивая в белый платок серебристый нож с витой рукояткой. — Сейчас мы будем делать то, что делали раньше, и… прошу тебя — не запори мне… акцию.
— А как мы делали раньше?..
— Я буду злой, а ты стой рядом и делай вид, что все понимаешь. И… Освальд…
— Что?
— Верь мне, хорошо? Если ты мне не поверишь — мы, пожалуй, все-таки умрем.
…
Бесси было неспокойно. Как тогда, ночью, когда пришлось идти на балкон — душно и тоскливо. Словно должно случиться что-то плохое. Аби предложил ей эйфорины, но она не захотела пить. От них болела голова.
— Слово дня — реприманд, — неожиданно сообщил он. — Устаревшее название репорта или случайность, неожиданный поворот.
— Почему? — нахмурилась Бесси. — Дурацкое слово, и репорт, и неожиданность.
Аби немного пошуршал бумагой в поисках ответа на риторический вопрос, а потом совсем по-человечески вздохнул.
В этот момент зачирикали датчики над дверью. Бесси вздохнула с Аби в унисон — наверное тем, кто пришел, не хочется видеть ее расстроенной, они зачем-то другим пришли, но она никак не могла заставить себя повеселеть.