Ровно на этой мысли мне и легла на шиворот очень знакомая рука.
Я тогда еще ничего не знал о jus asyli, священном праве укрытия у алтаря; иначе к алтарю бы сразу и направился. Впрочем, как можно быть уверенным, когда речь идет о моем отце? Может, его и это не остановило бы. А так… со своим весьма условным понятием, что людей в церкви трогать нельзя (это после множества историй о церквях, сожженных вместе с прихожанами) я сильно вздрогнул и зажмурился, ожидая, что будут бить. Но мессир Эд не стал ничего делать прямо в церкви — тоже что-то помнил о «праве убежища», так что сперва вывел меня наружу. Я шел, почти ничего не видя от страха; за куда меньшие поступки меня порой колотили до беспамятства, что же будет за такое крупное ослушание? Мессир Эд вывел меня на паперть. Снаружи с лошадьми поджидал управляющий; рядом с ним маячил — откуда только взялся! — бледный, как простыня, Рено. Лицо его выражало неприкрытую панику: добрый парень, Рено видел, как сильно, хотя и невольно, он подставил меня, и теперь не знал, куда деваться. Он отлично понимал, как дурно обстоят мои дела: еще бы, Рено не раз засыпал на одной постели со мной, который стонал во сне и не мог перевернуться на спину. Тако же нам приходилось вместе купаться, и приятель, видевший все мои шрамы, не мог не понимать, что мой страх перед отцом куда более обоснован, чем его собственный — перед наставником. Святого Ромуальда, конечно, наставник за нерадение в чтении бил палкой по виску столько раз, что святой почти полностью потерял слух… Но у мессира Эда был свой излюбленный святой Ромуальд для подобных наказаний.
Отец поставил меня перед собой и без единого слова ударил по уху. Я молча упал, молясь, чтобы не закричать. Крика отец не мог терпеть более прочего и всегда делался от него еще свирепей. Меня опять поставили на ноги и снова дали затрещину; так было несколько раз, покуда слух мой, почти как у бедного святого, едва ли не полностью не исчез в громовом звоне. Сразу собралась небольшая толпа, все смотрели на нас и высказывали свое мнение — кто сочувственное, кто назидательное. Горожане падки на любые зрелища; я слышал сквозь звон в голове, как один голос объясняет — «Это наказывают воришку, он у рыцаря кошелек спер, смотри, сейчас его поведут к бальи, и бальи отрубит ему руку.» «Да нет, просто мессир колотит своего сына, или слугу, скорее уж слугу.» Я смирно стоял, стараясь никаким лишним движением не разозлить отца еще сильнее, и думал, что мне конец. Но к моему удивлению он не стал меня больше бить, только сорвал с моего пояса кошелек и вывернул себе под ноги. На ступени выкатился один щербатый обол и пузырек с духами. Отец подобрал монету и с наслаждением размазал стеклянный флакончик по камню. Я весь сжался, услышав хруст стекла, после которого пришел сильнейший запах роз — как будто запахло сразу несколько огромных садов.
Всю обратную дорогу отцовский сапог пах розами, и это почему-то было для меня мучительнее всего. Мы ехали молча — я не смел заговорить с Рено, который, в свою очередь, не смотрел мне в глаза. Оба мы понимали, что так просто не отделаемся, и уж дома-то нас ждет настоящая взбучка. Я уже понял, что отец ограничился парой оплеух только по той причине, что мне предстоял долгий путь верхом. Он ни разу не тронул меня на привалах, как, впрочем, и не дал мне ни крошки еды, деля ветчину и хлеб с Рено и Амеленом. Рено жевал, виновато оглядываясь на меня. Один раз ему удалось, проходя мимо, выронить мне под ноги полуобглоданную свиную кость и ломоть хлеба, спрятанные загодя в рукаве. Их я сжевал позже, когда все уснули, и старался как можно тише работать челюстями. Только иногда я ловил на себе отцовский взгляд, долгий и такой особенный, что меня продирал мороз по коже. Ночью я не мог спать — но, понимая, что завтра к вечерне мы прибудем домой, молился об одном: пусть меня не убьют. Стойкий запах розового масла все держался, и конечно же, перед рассветом мне приснились те розы на полу трапезной. Разбудило меня предчувствие — я проснулся и вскочил на миг раньше, чем мессир Эд толкнул меня носком сапога, без слов приказывая встать.
Один раз, я слышал, Рено попробовал с ним заговорить. Отец порой беседовал с управляющим, и как мне казалось, был чем-то недоволен: неужели его дурно принял бургундский герцог, в ужасе думал я, ведь это снова на мне отольется! Или поход откладывается? Какие еще бывают дурные вести?
Рено выбрал момент, когда отец показался почти добрым и даже о чем-то засмеялся с Амеленом. Ох, мессир Эд, сказал мой приятель дамуазо, покаянно свешивая голову. Простили б вы нас, ради Христа, а?