Как ни странно, выехав за ворота — сперва я дольше, чем требовалось, возился с замками, потому что каждый миг ожидал ножа или даже топора в спину — я почувствовал нечто вроде восторга.
Казалось бы, мальчишка на негодной кляче, которому совершенно некуда поехать, с дырой от ножа в ноге и со всем имуществом в виде пяти денье в подкладке капюшона, не должен особенно радоваться. Однако же я ликовал. Вокруг просыпалась утренняя природа. Виноградники были такого нежно-зеленого цвета, как будто листья впитывали из земли молоко. Вдалеке виднелось островерхое здание монастырской церкви, как знак присутствия Господа над всем миром, Его защиты и всеведения о моих и прочих бедствиях. Солнышко еще не показалось, но распустило розовые лучи, над рекою стоял подсвеченный лучами туман, как белые пряди фейных волос. Может, отец Йонека был тоже из фей, потому что помимо обычного страха и любопытства волшебный народ всегда внушал мне восхищение, напоминая об ангелах. Они же и есть вроде ангелов, феи — духи, которым недостало совершенства остаться с Господом на небесах, но не пожелавшие стать демонами преисподней. Так я думал о феях в утро своего побега, глядя, как над нашей деревней, над высокой травою луга — скоро сенокос — начинается новый день. Прекрасен Божий мир! И я в нем свободен, волен идти куда хочу, нету теперь надо мной мессира Эда! Он не убьет меня, более того, никогда больше не будет бить! Я никогда никого больше не буду бояться! Эта мысль казалась столь новой и восхитительной, что ни боль раны, ни даже тоска по матушке и по тебе не могли ее приглушить. Я запел — хотя и негромко — храбрую песню, кусочек из «Йонека», а потом про шатлена де Куси, место про Крестовый поход; и замолчал только, когда заметил, что первые мужики выходят из своих домов, чтобы выгонять из хлевов скотину, идти за водой и приниматься за прочие утренние дела.
Проехав от дороги немного вниз по речке, за мостками я спешился и попил из реки, пожалев, что нету у меня фляжки. Кто знает, когда я встречу воду следующий раз, а до города день пути! Я немного промыл ногу от крови, постарался оттереть штанину: нехорошо являться в город в окровавленных шоссах! Снова я возблагодарил Господа, что оказался так хорошо одет для побега: в лучших своих штанах и камзоле, даже с шапероном и плащом, и башмаки на мне крепкие. Сразу видно, что я не оборванец какой-нибудь.
Кровь все текла, не переставая, но я снова затянул ногу кушаком и даже, задрав штанину, немножко перевязал ранку, заложив твоим платочком. Мне это вовсе не показалось кощунством, даже напротив: я хотел, чтобы труд твоих добрых рук остановил мою кровь — а платок потом отстираю, когда смогу. Поднявшись в седло — правда, перетянуть подпруги пока ни сил, ни времени не нашлось — я установил ногу в стремени, но старался вовсе на нее не опираться при езде.
Когда дорога вошла в лес, уже появились солнечные лучи, и птицы, названий которых я не знал — никто никогда не рассказывал мне о птицах — приветствовали день. Я и сам бы спел еще, когда б не так устал; но усталость и помогала, она притупила все страхи и тревоги, которым еще было суждено заколотиться колоколами в моем сердце. А так я просто думал, что наконец стал свободен, не утруждаясь мыслями, что же теперь делать со своей свободою.