Наконец Адемар закончил свои умиленные обращения ко всему вокруг и снова замер, раскинув руки крестом. «И во мне Ты, Душе Святой, — говорил он совсем тихо, прерывая речь вздохами плачущего. — И я, милостью Твоей, могу облечься Тобою и Тобою стать, если только очищу до предела все свои стремления, отрину все преходящее, все, чем враги Твои стараются подменить истинного Тебя!» Такие и подобные речи он вел еще какое-то время, пока луна не опустилась ниже, скрывшись в ветвях, и синее сияние поляны померкло. Тогда я, опомнившись от созерцания, быстро побежал в палатку и притворился спящим, прижавшись к теплому Большому Понсу, урчавшему во сне (должно быть, ему снилась еда). Вскоре пришел и Адемар, и улегся рядом со мной. Из боязни меня потревожить он лег чуть в отдалении — и хорошо, иначе он сразу понял бы по напряжению моих членов, что я не сплю и недавно следил за ним. А так мы оба вскорости уснули, и мне снился Адемар, высокий, как церковь Сен-Кирьяс, Христоподобный Адемар, венчанный светом. И он вел нас всех, в том числе и настоящего, живого и земного Адемара, светлой дорогой, блестящей, как стекло, а по сторонам дороги сидели и ворковали разноцветные голуби размером с хорошего орла — так мой юный разум воплотил во сне понятие о Духе Святом.
Но тогда я постеснялся прямо спросить Адемара, не святой ли он. В приходской церкви, куда мы подоспели как раз к празднику, священник очень обрадовался прибытию Адемара и компании — здешний кюре был довольно нерадив и с удовольствием пользовался услугами наемных проповедников. Адемар же не первый год подрабатывал платными проповедями и был в них большим искусником. На торжество Иоанна Крестителя в благословенном 1209 году он так воспламенил небогатый приход в две деревушки своей речью, что помимо договоренной платы от кюре мы получили от селян еще изрядный куш личных пожертвований, и не только денежный. Один виллан, прослезившись, отдал проповеднику пару обуви, сняв ее прямо с собственных ног сразу по окончании проповеди; и еще старушка принесла нам в горшке дюжину куриных яиц. Приходил паренек, пожертвовал от имени родителя завернутый в полотно кус солонины, строго предупредив, чтобы мы не забывали в молитвах рыбака Гильема: у него дочка Жанна сбежала в город. Так вот отец боится, что через грехи распутной девки Господь всю его семью покарает: недаром в прошлом году у него лодочный сарай сгорел, а в этом — жена в лихорадке три месяца лежала!
Затесался среди мужиков и проезжий небогатый рыцарь, родственник кюре; в церкви он занимал переднюю скамью, а во время проповеди даже прослезился. Ему, простой душе, очень про коня понравилось: «Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорялись тебе». Про коня — это ты хорошо сказал, отче, говорил он Адемару по окончании действа; кони, они такие. Несмысленные они — даже из самых лучших. Не стоит быть как конь: кони-то на исповедь не ходят, разве что под уздцы потащишь, и то — кто ж коня исповедует! Разве сумасшедший какой. Надо иначе поступать, вот и я все думаю — к Рождеству-то надобно исповедаться, а то сколько народу с прошлого года перебил, ведь если помру случайно — как перед Господом оправдаюсь?
И подал нам, за неимением денег, серебряное кольцо со своего пальца. С просьбой молиться за рыцаря Юбера де Корбей, конечно.
Такие дела.
Пожертвованные башмаки подошли как раз Грязнухе Жаку, на котором обувь так и горела, изнашиваясь быстрее, чем на всех остальных. Ночевали мы тоже не под открытым небом — кюре за умеренную плату пригласил нас на ужин, обещав под ночлег выделить проповедникам уютный сарай. В этом-то самом уютном сарае, покуда Адемар оставался в доме священника, договариваясь с ним о паре-тройке добавочных проповедей, я и расспросил Рыжего Лиса о своем прекрасном друге.
Мы как раз вдвоем остались — Понс неотступно находился при Адемаре, а Грязнуха ушел куда-то шнырять по деревне (хотя Адемар ему и запрещал отлучаться, зная, что парень нечист на руку.) Лис рассказал мне немногое — но тем прекрасно достроил благородный образ друга, уже сложившийся в моей голове. Адемар, по Лисовым словам, был из дворянской семьи — не бедняк какой-нибудь, а самый настоящий сын и наследник прованского дворянина. У его отца на юге, у самых Пиренеев, во владениях графа Фуа, вассала графа Тулузского, был замок в совладении с другим бароном: так у них, лангедокцев, странно с наследованием. Это у нас все получает старший сын, а остальные вертятся, как хотят — а там фьефы делятся и дробятся вовсю, чтобы никто из сеньоровых детей в обиде не остался. Кабы Адемар захотел, он бы унаследовал часть замка и земель и жил бы припеваючи; но он с детства предпочел Господа Бога мирскому счастью и по собственному желанию был отправлен в Гранмонский монастырь в Прованском маркизате. На пятнадцатом году жизни мой друг Адемар, отказавшись от своих прав в пользу брата и сестры, все променял на гранмонтанскую черную рясу.