Адемаров отец, обеспокоенный за сына, отрядил с ним по сговору с настоятелем конверза из простолюдинов, одного из тех, с кем в компании Адемар некогда прибыл поступать в новициат Гранмона. Этот парень, Понс, умом никогда не отличался, но был верный и надежный, и пригодный к любой работе, и весьма благочестивый — насколько может быть благочестив деревянноголовый простолюдин, из молитв знающий только «Pater» да «Confiteor». В Гранмоне он работал помощником кузнеца и прославился тем, что однажды на всенощном бдении в честь святого Юлиана от излишнего покаяния разбил в кровь весь лоб, отбивая о пол поклоны. Больше всего на свете Понс любил Господа Бога, хотя и не особенно знал, Кто это такой; а после Господа — Адемара, и с удовольствием сменил черную одежду монастырского конверза на походный плащ, чтобы послужить господину уже в новом качестве.
«В Париже-то — да, это было как раз начало века, подсчитывал Ренар Лис, загибая пальцы; — лет восемь назад, никак не меньше, нам и выпало счастье попасть в ученики к метру Амори.»
Мою жизнь с Адемаром и компанией можно назвать по-всякому; нельзя только обозначить ее словом «скучная». Мне случалось узнать голод — когда на пятерых у нас была горстка бобов на неопределенный срок, и я с трудом, идя по деревне, удерживался от искушения свернуть шею доверчивой курице, сбежавшей со двора и подошедшей ко мне слишком близко. Один раз мы схлестнулись с компанией городских забияк — было это в городе Корбей, где Адемар сунулся за подработкой к местному декану каноников и был отправлен долой ни с чем. Зимою, в нетопленой комнатенке в Городе Учености Париже, куда мы все-таки добрались, я подцепил жесточайшую лихорадку и едва не помер; помер бы непременно, если бы не добрый и тихий Ренар Лис, сидевший со мною почти безотлучно, за неимением дров в очаге обогревавший меня растираниями шерстяной тканью и теплом собственного тела, а также по всем правилам пустивший мне кровь для снятия жара. У Адемара в то время были свои беды, и как раз тогда моя смерть его не сильно взволновала бы, как ни обидно мне это признавать.
В холодное время нам вовсе не приходилось мыться, и в городской грязи наша компания развела столько вшей, что зуд от укусов порой не давал мне заснуть. От подобной радости мы избавились только по весне — на сернистые бани, помогающие от чесотки в любое время года, у нас денег не хватало. Но все эти неприятности были ничто по сравнению с радостью совместного жития. Должно быть, первые монастырские общины обладали таким же счастьем, которое я познал зимой 1210 года от Воплощения, в скитаниях по Бри и Иль-де-Франсу в поисках прокорма. Об этом и именно об этом, я уверен, и говорил псалмопевец: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это — как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его…» Я привязался к Адемару и Лису, как к родным братьям, и нежно любил Большого Понса — когда мой первый страх перед его огромным ростом прошел, я понял, что нету человека глупее и добрее его. Если бы не Грязнуха Жак… Впрочем, и он в компании остальных был вовсе не плохим парнем. Кабы только не имел обыкновения меня задирать и не ревновал бы всех и каждого к Адемару, которого по-своему любил, несмотря на то, сколь часто от него получал по шее.
Меня прозвали Красавчиком — в компаниях вроде нашей студенты редко пользовались именами, данными при крещении. Прозвище мое происходило не оттого, что я был столь уж красив — скорее напоминал мышонка по сравнению с тем же Адемаром. Просто студентов смешила моя привычка при любой возможности мыться и чиститься, полоскать волосы в воде без крайней на то нужды и пытаться — впрочем, совершенно тщетно — выбрать из волос и одежды всех паразитов. «Ничто внешнее не пятнает человека, только внутреннее, еще апостол о том объяснял таким глупцам, как ты, — бывало, проповедовал мне Адемар, порицая за излишнюю страсть к чистоте. — Чем тереть без конца свою кожу, пока не протрешь до дыр, лучше бы ты лишний раз помолился и подумал о совершенстве Господа и всякой твари, к Нему стремящейся и с Ним сливающейся! Даже в монастырях это понимают: у нас вот в Гранмоне предписано мыться на Рождество, на Пасху и на Пятидесятницу, а чаще — разве что в особых случаях, по болезни. Нечего плоть холить особенно! Вот святой Этьен де Мюрет вместо мытья излишнего под одеждой кольчугу носил, для умерщвления телес! Мы на такие глупости не падки, но тоже знаем — мойся не мойся, от грехов никаким мылом не отмоешься.»