Мы зарабатывали на жизнь проповедями: вернее, проповедовал по большей части Адемар. Порой и в публичных его речах проскакивали опасные идеи — не совсем ясное толкование той или иной строки Писания, соображения о святости всего сущего, в особенности — души человеческой. В том Адемар и видел отчасти свою миссию: нести свет веры метра Амори по городам и весям, преподнося его доверчивым слушателям в таком виде, чтобы они не сразу догадались, что это такое им скармливают под видом манны. Он был истинным подвижником парижской ереси, мой Адемар — даже после смерти метра Амори, когда в окрестностях Парижа было опасно сказать «Дух Святой», чтобы не быть заподозренным в сочувствии знаменитой секте, он продолжал делать свое дело. Милая моя, я верю, что Господь пощадит его за искренность намерений, и в посмертии он не получит вечного осуждения.
Впрочем, речь моя еще о том времени, когда Адемар был жив. Кроме проповедей, мы зарабатывали мираклями — по великим праздникам показывали в лицах сценки из Писания на церковных площадях, а кой в каких приходах — даже и в самих храмах, что по зимнему времени было куда веселее. Порой бывало, за Рождественскую неделю мы каждый день по несколько раз разыгрывали по разным церквям города пришествие волхвов или «Игру о разумных и неразумных девах, или Супруга» — и к вечеру я уставал настолько, что не мог ни руки поднять, ни головы повернуть, ни даже поесть честно заработанной рождественской пищи. Самих сценок было несколько, и они так приедались нам, исполнителям, что раз на десятый я уже помыслить не мог, как подобная чепуха может зрителям нравиться! Особенной популярностью пользовался миракль о грехопадении. Я изображал в нем не кого-нибудь, а саму Еву-прародительницу. Дело в том, что из нас пятерых я был самым хрупким и женовидным, и отросшие ниже плеч волосы стричь мне не позволял Адемар — они пригождались для роли. Впрочем, волосы половину действия оставались прикрыты платком — он указывал на женское смирение Евы и ее послушание, а кроме того, слегка скрывал мне лицо. Прежде Еву изображал Рыжий Лис, но он для адекватного исполнения был уже староват и с радостью уступил почетное место мне, а сам в это время управлял самодельным Змеем — хитро сделанный Адемаром, тряпичный Змей на деревянных шестах скользил вверх-вниз по толстой балке, изображавшей ствол Древа Познания.
Сам Адемар играл роль диавола; бес из него, признаться, получался прекрасный — ловкий, черный, сладкоречивый, поначалу даже мне от него страшновато делалось. Когда мой друг, надев на голову рогатую маску, вкрадчиво прикасался к моему плечу обтянутой черной перчаткой рукой, говоря низким, льстиво-угрожающим голосом — меня аж передергивало. Первые пять раз.
— Что твой Адам? Адам груб, грязен и изрядно глуп, с ним я говорить не стану о такой важной вещи, — отмахивался Адемар в сторону Прародителя — его изображал Грязнуха Жак, а посему слова искусителя не вовсе являлись неправдой.
— Вовсе нет, Адам лишь слегка упрям, зато прямодушен, — как и подобает хорошей жене, защищает супруга Ева.
— Отнюдь нет, нежное ты создание! Творец о тебе плохо позаботился, вручив такое прекрасное, хрупкое существо грубому мужику! Ты ведь свежа, как роза — а он жесток, как камень… Да, он изрядно прямодушен — но то происходит лишь из его раболепства, потому как он не хочет думать своей головой. Ты-то другая, ты-то гораздо умнее! С тобой я готов говорить об этой великой тайне, ты ее поймешь, — и, приговаривая так, он сдвигал ловкою рукой Евин платок ей на спину. Весьма символический жест! Запретное же яблоко, которое Ева вскоре, уломавшись, соглашалась вкусить, всякий раз было настоящее — правда, по зимнему времени моченое. А Большой Понс, которому доверялись только бессловесные роли, зато изображал отличного ангела: он в полтора раза возвышался над четой прародителей, а на неподготовленную публику размеры Понса всегда действовали отлично. В белой ризе, с мечом — это был дешевый клинок из плохой стали, крашеный в алый цвет по лезвию, мол, огненный меч — он выволакивал нас с Жаком из Рая, как провинившихся котят. Обычно эту сцену играли иначе, ангел просто указывал прародителям, чтобы те уходили вон — но грубое вытаскивание, одну под мышку, другого — за шкирку — имело куда больший успех у зрителей. «Игру об Адаме» мы ставили целиком — длинное действо, во второй части Каин (Адемар, бравший на себя все злодейские роли) убивает Авеля (снова меня) — но всякий раз наибольший интерес у смотрящих вызывала сцена изгнания из Рая. Понс, довольный успехом, совершенствовался в творчестве: как-то раз он поднял меня одной рукой и потряс в воздухе, изображая ангельский гнев. Я закричал от неожиданности, в очередной раз поражаясь понсовой силе, и вызвал бурные аплодисменты в толпе. Дело было зимой, на открытом воздухе, и я неудачно упал на землю из Понсовых рук, поскользнувшись и ушибив колени. Адемар после приказал мне в следующий раз не кричать («Голосок-то у тебя не совсем Евин, когда забываешься!»), а лучше научиться визжать — женщины всегда визжат, и когда играешь женщину, это необходимое искусство.