— Давайте, давайте, лентяи, шевелитесь! Доспитесь тут до самого Монфорова прихода.
— Монфорова? — из шатра высунулась лохматая русая голова Арнаута. — Что, Монфор? Он идет?
— Гонец прибыл, говорит, он уже в Больбоне, — мрачно ответил рыцарь. — Это значит, Саверден уже проехал. Молится у цистерцианцев, сволочуга. Видно, всю ночь скакал без роздыху, черт ненасытный! Сегодня самое малое Готрив минует, при такой-то скорости, а то и ближе подойдет. Поэтому наше дело — занять город раньше, чем он на том берегу появится…
Мы все как по команде обратили взоры к Гаронне, катившей вдалеке свои широкие воды. Как будто ожидали уже увидеть там красные и белые стяги крестоносцев, встающие в рассветном тумане над водою. Но никаких стягов, конечно же, не увидели.
Аймерик — мой брат — выкатился боком из-под телеги, покувыркался по росистой траве, чтобы скорее проснуться. Рыцарь Понс не выспался, он был зол и раздражителен.
— Хватит кататься по земле, как жеребенок! Мы в военном лагере, а не на ярмарке. Чтобы когда я вернусь, все были уже готовы, и в доспехах!
— Понс сегодня злой — сущий бес, — бурчал Аймерик, споласкивая лицо водой из вчерашнего кувшина. — И чего он бросается на людей, как собака? Мы, что ли, виноваты, что у Монфора такой хороший конь?
Но настроения для шуток не было ни у кого. Даже у шутника Сикарта стало белое и серьезное лицо. Мы помогли друг другу надеть доспехи, обменивались короткими фразами. Погода за ночь испортилась — над Мюретом стояли тяжелые облака, в воздухе висела белая морось. Может, и дождь пойдет, высказался в своем обычном духе толстый Бертомью. На этот раз ему было нечего возразить, но все равно все возразили, будто нашли, на ком отыграться:
— Не говори под руку!
— Заткнись!
— Тебя спросить забыли!
— Если Бог пошлет дождь — будет дождь, и ладно, — очень католично высказался Оливьер, младший из двух братьев. Они, похоже, были в компании самыми добрыми. И именно они вчера поддержали меня против того парня, что изображал причастие с бутылкой абсента. Они мне все больше нравились… особенно теперь, когда последние крохи зависти всем братьям на свете ушли из меня, как мне казалось, навсегда. У меня-то тоже появился брат! Аймерик! И стоило об этом вспомнить, как все несчастья, Монфор под Саверденом, дурная погода и вчерашний стыд, казались сущей мелочью.
Бегом вернулся эн Понс и приказал нам седлать коней.
Старенький священник в тоскливом отчаянии смотрел в спину молящемуся. Спина была широкая, как столешница, поставленная на ребро. И так, совершенно неподвижный, коленопреклонен, рыцарюга молился уже который час. Как водится, положив на алтарь свой меч. Герой рыцарского романа, да и только… Безумно жаль будет, если его завтра же убьют. Тогда и больбонским цистерцианцам тяжело придется. Какое-то время тяжело придется всем монашествующим округи — еретики опять взыграют, по крайней мере, когда дон Пейре Католик вернется через Пиренеи домой. Можно, конечно, попробовать искать покровительства графа Фуа — после победы в бою ему наверняка захочется и полного восстановления в правах, дружбы с Римом, чтобы не дай Бог не явился через год-другой новый Монфор — так почему бы не почтить древнюю обитель, где в склепах покоятся графские предки-Рожеры, где для самого старого де Фуа давно куплено местечко… Но дело даже не в опасностях — Церковь Странствующая, до того, как слиться ей с Торжествующей, никогда не чувствовала себя в мире сем уютно и спокойно… Дело в том, что старому патеру было весьма страшно за этого человека, Монфора. Уж Бог его знает, почему.
— Вы звали исповедника, сыне? Я здесь.
Франк шевельнулся, тяжело поднялся на ноги. И сразу показался ниже, чем ожидалось от его коленопреклоненной фигуры. Морщась — затекли суставы, видать — несколько часов кряду коленями на холодном полу, это не шутка даже для молодого рыцаря — повернулся к священнику. Тот откинул мокрый капюшон: долгий дождь снаружи, мало хорошего, само небо не желает отпускать Монфора. И франков, чужих людей, спешащих отсюда умирать.
— Что, отец?
— Исповедник, граф. Вот я пришел.
Больбонский настоятель снизу вверх смотрел в некрасивое, обожженное солнцем лицо, поросшее медвежьей черной щетиной. Менее всего этот человек походил на сумасшедшего. То, что движет им, то, что сейчас направляет его против вдесятеро превосходящего войска — может ли это быть Дух Святой? Может быть, он слышит голоса, как Авраам? Или с ним говорят ангелы, как с Иисусом Навином? Или ему просто хватает тьмы веры, чтобы делать, что надобно, и не думать, что будет? А может… может, он слишком тупой, по-франкски твердолобый, чтобы сомневаться? Тогда дай нам всем Господь такой тупости… Может, мы, провансальцы, слишком много думаем и сомневаемся — вот доразмышлялись, что Господь нашел для нашей земли новых хозяев…