Наконец прибежал пеший гонец — на коне тут было не развернуться — и проорал приказ: разворачиваемся, идем вдоль берега. Гонец быстро скрылся, ничего не объяснив; ругаясь на чем свет стоит, рыцари разворачивали коней, скользивших копытами по быстро истоптанной в грязь глине. Берега Эрса были глинистые, бедно поросшие мелкими маками и одуванчиками.
Появился новый гонец — уже конный, держась в отдалении, выкрикнул новости: на том берегу Раймон, с ним рыцарей не меньше тысячи, тако же люди графов Фуа (опять Фуа!) и Комминжа; прорываться на глазах неприятеля рискованно, ищем широкий брод или мост. «Раймон», сквозь зубы сказал мой брат. «Раймон. И с ним Фуа. Черт бы их побрал, дьяволовы отродья».
Сердце мое начинало колотиться где-то в горле. Эрс ослепительно сверкал на солнце, пить хотелось — вся вода из тела уходила в виде пота. Мысль о том, что на том берегу — Раймон, что желтоватая лента дразнящей воды отделяет меня от моего отца, свербила в горле хуже жажды. Конь оступался на частых прибрежных камнях, чьи серые спины здорово маскировались под глину. «Шлем надень и завяжи, — велел мне брат, — может, рубка будет. Приготовься. Щит возьми на локоть. Будут стрелять, сволочи.» Я кивнул, почти не понимая его слов. Он что-то еще сказал, потом в глазах моих что-то вспыхнуло — я думал, что уже началась битва, и схватился за меч, но это всего-навсего Эд отвесил мне оплеуху, чтобы вывести из созерцательного отупения. «Шлем мне надень! Что, уснул? И сам готовься!»
Я трясущимися руками поправил на брате подшлемник, водрузил «горшок» ему на голову. Тот глухо командовал из-под шлема: «правее! Еще правее, болван! Да что с тобой, перегрелся?» Наконец в прорези показались оба его глаза, голубые, злые и заранее усталые. Как раз в это время командующий нашим флангом рыцарь объявил переправу — нашелся мост, первые отряды уже рванулись по нему, к великой досаде брата — конечно, Монфоровы люди. Половине барцев — той половине, в которую входили и мы — приказано было переправляться вплавь и ударять на Раймона с фланга, пока Монфоровы люди сдерживают врага. Обоз и пехота переходят реку последними.
В самом деле, мелкая река — наши кони плыли не долее, чем нужно, чтобы прочесть «Отче наш». Потом ноги моего скакуна снова заскребли по дну. Увязая в глине по самые бабки, он с трудом карабкался — вверх и вверх, один раз подвернул ногу и чуть не упал, так что вода захлестнула мне на пояс. Меч я уже держал в руке, по примеру старших рыцарей, держа его над водой и наготове; второй рукой намертво вцепившись в поводья, я мечтал попить — хотя бы немного, глоточек — но боялся упасть. Многие рыцарь похрабрее опускали ладони в желтые струи и поспешно пили, пока их кони изо всех сил гребли ногами: кто знает, когда еще раз придется пить воду, может, разве что на том свете.
Я потерял своего брата, замешкавшись на берегу. Наверху что-то происходило, что-то, чего я еще не видел. В рыцаря, вылезавшего наверх рядом со мной, сверху вниз воткнулась стрела, и он с грохотом обрушился на мелководье. Кто-то бросился его поднимать. Я уже слышал ритм войны — «Мон-фор, Мон-фор», снова становясь частью потока; конь, отчаянно цепляясь копытами, рывком вытащил меня наружу, на крутой бережок, и я поскакал вместе с остальными нашими, крича и крича…
Я сам не понял, отчего визжит мой конь; только когда мы оба упали и покатились единым клубком, стало видно, что обломок древка торчит у него из груди. Откатиться, как можно дальше откатиться — конь так отчаянно извивался и сучил ногами, что мог легко убить своего седока. Спасло меня то, что неважным был я всадником — ноги мои вылетели из стремян сразу же, как только скакун встал свечкой. Перчатка содралась с моей руки, едва не прихватив с собой пальцы — она запуталась в поводьях, которые я предусмотрительно крепко намотал на руку. Я приложился о землю — больно, но слабее, чем мог бы, и покатился по одуванчикам и макам, стараясь собраться в один комок. Через меня тяжело перепрыгнул чей-то чужой дестриер — огромное заднее копыто впечаталось в грунт в трех пальцах от моей головы. Толком не зная, что происходит, я приподнял голову — вот преимущество открытых шлемов над закрытыми: Эдов «горшок» непременно сбился бы от падения прорезью на сторону. Первое, что я увидел, так это острие копья, нацеленное мне в глаза, и дальше за ним — молодое, испуганное, злое лицо из-под шлема с личиной.