— Очень странный вопрос, признаюсь.
Зоя, в свою очередь, тоже шагнула к матери и глядя на нее из-под нахмуренных бровей своими синими глазами, настойчиво сказала:
— Нет, вы прямо отвечайте: хотели бы вы, чтобы у нас ровно ничего не было — ни имений, ни капиталов, ни бриллиантов?
— Бриллиантов! — воскликнула Анна Богдановна со слабым смехом на губах и на минуту глаза ее засветились прежней, былой жизнью. — Да это и представить себе нельзя. Мои бриллианты были всегда моей гордостью, и на балах я блистала в них, как королева.
Она вдруг остановилась, почувствовав, что все, о чем она говорит, время унесло с собой безвозвратно и что это даже и хорошо, потому что в душе ее теперь поднялись совершенно другие силы. Она стояла неподвижно, задумчиво глядя в пространство голубой ночи.
— Что с вами, мама? — с досадой в голосе спросила Глафира.
Продолжая смотреть в пространство и как бы взвешивая каждое слово, Анна Богдановна тихо и печально отвечала:
— Сверкающие эти камни и все, что было — тщеславие и суета. В душе моей не то теперь и с прошлым я простилась. Как будто бы во мне поселился кто-то мрачный и печальный и совершает панихиду над мертвецом в алмазах, в бальном платье, и я слышу голос: «Молись, молись», и перед глазами человек в венке терновом — мой судия.
Глафира холодно выслушала, на губах ее появилась гримаса досады, и она с презрением сказала:
— И, мама… Кажется вы опять поехали за Рубикон здорового ума.
Проговорив это, она стала пристально смотреть на нее, а Зоя в это время, склонившись к уху Тамары, со смехом шептала ей:
— Со стороны мамы это отвратительное лицемерие, Тамарочка, так как она нисколько не вакханка, а скорее Мессалина, и ее романы нам известны всем.
Между тем, Глафира, продолжая смотреть на мать, громко и резко проговорила:
— Отвечайте просто: хотели бы вы быть нищей?
Анна Богдановна удивленно посмотрела на дочь и, опустив голову, задумалась и только потом сказала:
— Нищей быть — тяжелый крест, хотя Господь может убить и миллионами.
— Теряю я с вами терпение, мама, и повторяю снова, — раздражительно заговорила Глафира, — настанет день, когда отец раздаст наш капитал, и нам останется ходить по домам и славить Христа.
— Христа славить — светлая радость, — к общему удивлению, тихо и печально отвечала Анна Богдановна. — Взять крест в руки и воспевать Христа и, одевшись в черное, жить в черной комнате, как сын мой, и видеть привидения из могил.
Все смотрели на нее, совершенно ошеломленные такой необыкновенной для нее речью, и только спусти некоторое время Зоя, сорвавшись с места, подскочила к ней, уперла руки в бока и покачивая головой, насмешливо отрезала:
— Мама, вот что с вами случилось: какой-нибудь астральный идиот потушил всякий свет в голове вашей и там теперь совершенная тьма.
Анна Богдановна только страдальчески посмотрела на нее.
— Как ты дерзка, Зоичка, и бесчувственна.
Глафира, пристально взглянув на мать и как бы сразу сообразив, как им надо поступать с ней, подошла к Зое и шепнула ей о необходимости повлиять на мать мнимой добротой и ласковостью. Зоя только тонко улыбнулась, показывая этим, что она сразу поняла Глафиру, и как только последняя отошла совещаться с своим женихом о способах поставить отца в невозможность поступать по своей воле, Зоя, нежно обняв мать, начала ей ласково нашептывать что-то. Вообще, лицемерие в характере Зои играло не последнюю роль: когда не помогали дерзость, грубая насмешка или гнев, она благоразумно прятала когти, в лице выражалась ласковость и уста начинали лгать, произнося слова любви и мира. Против этих орудий своих дочерей, уловления в сети, Анна Богдановна, по слабости характера и чувствительности, всегда оказывалась бессильной, и потому не удивительно, что в конце концов, после того, как Зоя объявила о своем желании немедленно выйти за Ольгина, Анна Богдановна сказала:
— Он очень добрый человек. Да, вам обеим необходимо выйти замуж, и капитал надо разделить.
— Вот видите!
— Но как повлиять на вашего отца, я, признаться, не знаю.
— О, мама! На него теперь совершенно нельзя положиться, так как привидения все более завоевывают его. Он разбрасывает деньги рабочим и делается совершенно невменяемым.
Пока они разговаривали таким образом, Капитон, находясь в объятиях Анетты, под влиянием сладострастия, а также выпитого шампанского говорил:
— <…> для меня ничего не значат никакие мертвецы, которые, может быть, и подымаются из гробов, как только им там надоест лежать. Пусть себе и подымаются, я все равно не изменю своей жизни, хотя бы с неба опустился целый эскадрон духов на белых крылатых конях и протрубил мне: «Анафема, анафема».
Анетта звонко рассмеялась и, бесцеремонно барабаня пальцами по его лбу, со смехом проговорила:
— Эскадрон девиц, мой котик, девиц, а не духов, это вот более вероятно, и я предчувствую, что ты умрешь где-нибудь на сеновале, протерев глазки твоим миллиончикам.
Капитон захохотал.
— Процеловать миллион — ничего не имею против и в этом ты мне поможешь.
— О, не беспокойся. Ведь я тебя обожаю.
В доказательство своих слов Анетта, охватив голову Капитона обеими руками и прислонив ее к своей высокой груди, начала бесцеремонно теребить ее во все стороны, не замечая, что в это время мимо них проходили Глафира и ее жених. Приостановившись на мгновение, Глафира с видом глубочайшего презрения только произнесла: «Какая безобразная сцена» и пошла дальше.
— Понимаешь, остается одно, — продолжая разговор и занятый исключительно своим иезуитским планом, говорил Илья Петрович, — остается твоего отца признать душевнобольным и назначить над ним опеку.
— Раз другого исхода нет, то это только грустная необходимость.
— Для этого необходимо согласие всех членов семьи и вообще, хлопот будет много.
— Ну, что же делать? Нельзя же нам оставаться в таком рискованном положении, и мы сейчас же устроим первое совещание.
С этими словами Глафира направилась к матери и с выражением ласки в лице и голосе объявила ей, что им всем необходимо собраться, чтобы посоветоваться, что делать. После этого Глафира крикнула: «Капитон, иди вместе с нами» и, взяв под руку жениха своего, направилась уже было к террасе дома, как вдруг все приостановились, пораженные видом идущего вдоль ограды сада Леонида. Он шел, закинув назад голову и, как всем казалось, рассматривая звезды. В одной руке его была скрипка, в другой — смычок, которым он размахивал в воздухе, точно дирижируя воздушным оркестром.
Остановившись, Глафира указала всем на брата.
— Смотрите, как задумчиво идет он.
Илья Петрович тоном злого сарказма проговорил:
— На крыльях бессмертия идет и в небесах видит Бога. Не будем ему мешать.
— Бедный мой Леонид! — со вздохом и печалью в лице проговорила Анна Богдановна.
— Тамарочка, и ты пойдешь с нами, — сказала Зоя, беря под руку свою подругу, но Тамара ответила:
— Нет, Зоичка, я должна совершить один подвиг.
— Какой?
— Поймать на удочку сына небес, — сказала Тамара, указывая глазами на уходящего Леонида, и в ярких губах ее промелькнуло тонкое коварство.
— Как это интересно! — воскликнула Зоя. — Поймай же сына небес, Тамара: тогда мы обе обломаем его крылья, и он будет уже безопасен для нас.
— Он будет на цепочке у меня, — прошептала Тамара, блистая глазами и медленно отходя.
III
Беспредельная нежность есть величайший дар и достояние истинно великих людей.
Изгибаясь гибкой талией своей, Тамара быстро прошла под ветвями лип и вязов и внезапно остановилась, увидев Леонида. К ее удивлению, он был не один. Он стоял, размахивая над головой своей смычком и поглядывая то на небо, то на стоящую в нескольких шагах от него Розу.
— Пегас, Лира, Сириус, Арктур, Андромеда, Проксима, Альфа Южного Креста, Альтаир, Альдебаран — все эти бриллианты, топазы и яхонты — миры, прелестная дама, — дома и приюты, обсыпанные алмазной пылью, для таких одиноких, грустных странников, как моя странница-душа и, может быть, и ваша. Вы же говорите мне, что я одинок и что, вероятно, я скучаю на этой маленькой грязной планете. Надо быть слепым, чтобы не видеть миллионы существ, окружающих нас, как улей — рои золотистых пчелок, и совершенно глухим, чтобы не слышать, как уверял еще и Пифагор, музыки небесных сфер.