— Знаешь ли, как я хотела бы жить? — с таинственным видом проговорила Тамара.
— Говори.
— Хотела бы я иметь высокий и мрачный дом, где-нибудь на высокой скале, что ли, чтобы залы дома были обиты в черное, как у твоего брата — комната, с черепами по стенам, из орбит которых смотрела бы желтая смерть. Я жила бы там, окруженная девами в черном, таинственной жизнью жрицы оргий Астарты. И вот, как только наступала бы полночь, мы все, сбросив с себя черные одеяния, начинали бы носиться в вакханической пляске. Так глумилась бы я над миром, посреди которого, на троне из черепов, молитвенно звенящих прошедшим гимном Богу, восседает могучий…
— Сатана, — окончила Зоя, заметив, что Тамара, не досказав своей фразы, стала пугливо смотреть в пространство.
— Да, сатана.
— Что смотришь ты так задумчиво, Тамарочка?
— Два Леонида, — один и за ним другой. Ничто меня так не изумляет, как это.
— Но ведь мы решили, что это только обман зрения.
— Да, конечно.
— Так не думай же об этом.
— Я не думаю, — сказала Тамара, и вслед за этим пристально и задумчиво стала смотреть на Зою. — А что, если…
— Что такое? — тревожно спросила Зоя и глаза ее пугливо расширились.
— Если один настоящий, другой — астральный.
— Это не может быть, — воскликнула Зоя и голос ее дрогнул. — Астральный человек — басня. Довольно нам одного Леонида и этот один несносный, нестерпимый дурак, который, созерцая в своей комнате лежащее на диване божество, ушел от него и еще вдобавок страшно напугал.
— Пусть будет, что быть должно, — вскричала Тамара с просиявшим лицом и загоревшимися глазами. — Демон наш пусть вводит нас в свое царство, а мы, Зоичка, будем гореть в огне блаженства, поднявши знамя бунта к небесам.
Зоя смотрела на нее, любуясь ею и не замечая, что ее муж, войдя в комнату, остановился, прислушиваясь и наблюдая.
— Какая ты красавица! — вскричала Зоя, обнимая Тамару и целуя, и продолжала уже не своим языком, а декадентским:
— Небо смеется в глазах твоих, отрава в твоих губах и твоя грудь, вздымаясь как нежно-пурпуровое, охватывает ароматно-нежным все мое существо…
— Ночь упоений ждет нас, — тихо и таинственно отвечала Тамара.
— Тамарочка, изобретай новые восторги для нас и новые сладкие грехи, а миллионы мои пусть будут конями, несущими колесницу богинь. Все мое бери.
— Богатства твоего мне не надо, — с видом полного равнодушия и как бы лениво отвечала Тамара, — но, когда я убираюсь бриллиантами, мне кажется, что во мне пробуждается царица Савская — мудрая, порочная и сладостно-греховная. Бриллианты твои подари.
— Все драгоценности — твои.
Обе они, обнявшись, пошли в глубину залы, где были расставлены шелковые диваны и кресла. Евгений Филиппович, неслышно ступая, шел за ними с печально опущенной головой. Лицо его было мрачным и злым. Поведение Зои и обращение ее с ним с каждым днем делало его все более несчастным. Никогда ни одного ласкового слова он не услышал от жены с самого дня их свадьбы, несмотря на все свои нежные чувства, которые он высказывал ей. Постепенно он стал понимать, что замужество для нее было не более как ширмы, за которыми она совершала всякого рода любовные похождения. Все это повергало его в полное уныние, сменяемое минутами озлоблением и яростью. Тамару он ненавидел, видя в ней авантюристку, способную для своих каких-то целей устраивать самые вероломные планы. Стоя теперь за женой, которая, усевшись в кресло, о чем- то шепталась с Тамарой, он с храбростью отчаяния шагнул к ней.
Обернувшись и увидя мужа, Зоя с выражением негодующего изумления стала медленно подыматься.
— Милостивый государь, что делаете вы здесь и что вам надо?
— Я не милостивый государь, а законный муж ваш, — растерянно проговорил Евгений Филиппович.
— Законный! — воскликнула Зоя и захохотала. — Закон — цепи, в которых ходят глупцы, безвольные, безличные людишки, как вы. Я — орлица с огнем в груди, моя воля — крылья и я ношусь высоко над этим миром дураков, издеваясь над всеми вашими пугалами морали. Мои желания — закон для меня и мои страсти — огненные кони, уносящие колесницу богини по океану моего неба-воображения.
Она подняла руку и, указывая ею на дверь, нахмурила брови и глухим голосом произнесла:
— Господин законный супруг мой — прочь!
Евгений Филиппович стоял неподвижно, борясь с поднявшимся в нем бешенством.
II
В комнату вошли и расселись невдалеке от Зои и Тамары Анна Богдановна, старик-управляющий, Глафира и ее муж. Петр Артамонович, поглядывая на всю компанию веселыми глазами и почему-то вздохнув, проговорил:
— Все в сборе значит, и вы, Анна Богдановна, матушка. Вот и хорошо. Я-то все готовлюсь спросить: как быть с Серафимом Модестовичем?
— Что же случилось опять? — испуганно воскликнула Анна Богдановна.
— Ничего не случилось такого, — осторожно и вкрадчиво говорил старик. — Только неладно: опять выкинул штуку.
Все переглянулись и на лицах отразилось любопытство.
— Если вы хотите совета, то обратитесь к вашему сыну, — тихо и с огорченным лицом сказала Анна Богдановна. — Он всем руководит и, если не считать моего бедного мужа — глава дома.
— Сынок-то мой! — воскликнул старик, поглядывая на Илью Петровича, и засмеялся. — Что ж, я ничего, не завидую. Был управителем и остаюсь им, а сынок с молодой супругой настоящие господа, значит. Я ничего.
Он смиренно сложил руки на груди, но по губам его пробегала хитрая улыбка и по лицу разлилось удовольствие. В это время его сын громко проговорил:
— Вероятно, опять произошел какой-нибудь новый анекдот Серафима Модестовича с рабочими.
— К счастью, духи могут теперь потешаться над ним сколько им угодно, — насмешливо заговорила Глафира, — он не имеет уже никакой власти.
Зоя, находясь в отдалении от общей группы, громко крикнула:
— Старые люди, как и дети, должны находиться под руководством молодых.
— Это ты про отца так? — огорченно спросила Анна Богдановна. — Мне очень больно это слышать.
Зоя опять крикнула с необыкновенно резкой насмешливостью:
— Большая важность: отец — священная особа, как папа римский или тибетский далай-лама.
Наступила тишина. Тогда Глафира с колкой иронией сказала:
— Отче Серафим! Разумеется, особа священная.
Анна Богдановна вспыхнула.
— Не забывайте, вы ему обязаны тем, что живете на земле.
Сестры переглянулись, и Зоя, как бы прочитав в глазах Глафиры одобрение мелькнувшей в ее голове веселой мысли, прокричала смеющимся голосом:
— Ах, мама, это такой легкий труд! И к тому же он обо мне нисколько не думал, когда занимался этой скульптурой.
Глафира и ее муж засмеялись, а Анна Богдановна, поднявшись с опечаленным и раскрасневшимся лицом с места и негодующе покачивая головой, сказала:
— Ах ты, бессовестная! Как ты решаешься это говорить?
Она снова опустилась в кресло и, укоризненно поглядывая на обеих дочерей, грустно продолжала:
— Еще недавно вы относились к нему с большим уважением и при всякой его вспышке трепетали перед ним, как перед грозой. И вот теперь, когда капиталы его в ваших руках, ваше обращение с ним сделалось возмутительным.
— К помешанным не чувствуют уважения, — коротко отрезала Глафира, и, чтобы придать разговору более веселый характер, обратилась к отцу ее мужа: — Расскажите же, пожалуйста, что у вас там произошло?
— История вышла вот какая, — хитро улыбаясь, говорил управляющий, — явившись сегодня на фабрику, он всем громогласно объявил, что они, рабочие, такие же люди, как он: воплощенные, бессмертные существа.
Раздался громкий смех, в котором слышались насильственные, досадливые звуки. Глядя укоризненными глазами на лица своих смеющихся дочерей, Анна Богдановна вдруг заметила неподвижно стоящего у колонны с бледным, страдальческим лицом Евгения Филипповича и крикнула:
— Что вы так грустно и одиноко стоите у колонны?
Евгений Филиппович медленно подошел к ней и тихо проговорил:
— Ваша дочь — страшное существо, но лучше я буду молчать.
Он повернулся, как автомат и, снова подойдя к колонне, остановился там. «Вот еще один несчастный человек», — подумала Анна Богдановна.