— Заслужили.
Она круто повернулась на каблуках и стала спиной к отцу.
Былой огонь дикого гнева сверкнул из глаз старика.
— Мерзавка!..
Он сделал страшное усилие воли потушить прежнего дикого человека в себе.
— Клянусь, нет сил себя сдержать. Как смела ты спиной повернуться!
Зоя снова сделала оборот на каблуках.
— Не кричите, никто вас больше не боится.
Она быстро пошла к колонне и остановилась там, и красные губы ее вздрагивали от злого, глумливого смеха.
— Что значит это? — попеременно глядя на всех, спросил Серафим Модестович. Ответа ни от кого не получалось, и он продолжал стоять неподвижно, точно пораженный громом. Леонид подошел к нему и сказал:
— Папаша, помните, что волнение — слабость и мы с вами, глядя на тьму мира, должны быть спокойны, как бессмертие.
Старик повернулся к сыну и на мгновение лицо его как бы осветилось светом.
— Хорошо, сынок, хорошо, дай овладеть собой… вот, вот…
Он вдруг вскричал:
— Нет, Богом клянусь, огонь она бросила в мое сердце… А, вот и вы! — воскликнул он, увидев стоящего у колонны Ольхина. — Вы ее муж — отвечайте вместо этой негодяйки, что означают ее слова: «никто вас больше не боится»? С каким лицом она плюнула это «больше». Ого! Понимать надо, что прежде боялась меня и потому лаской гасила всякую вспышку во мне, хотя был черств я и жесток. Лицемерка и обманщица! Теперь явилась передо мной с таким лицом, что изумляюсь я. Она языком уколола меня в самое сердце. Почему же теперь именно? Не тот я уже… Упал с небес огонь в мое сердце и забилось оно в слезах печали и сокрушения.
— Простите, нельзя мне это… отвечать от имени жены… ничего я не знаю…
Робко проговорив все это и страшно боясь не вызвать гнева в своей жене, Ольхин постарался скорее стушеваться и снова стал где-то за другой колонной.
Серафим Модестович продолжал стоять неподвижно в чувстве горечи, обиды и изумления. Вдруг увидев свою старшую дочь, смотрящую на него с улыбкой холодного пренебрежения, обрадованно вскричал:
— А! вот и ты, Глафира! Боюсь я, может быть, и ты обернешься теперь ко мне спиной.
— Нет, зачем же? — холодно спросила она и продолжала тоном покровительствующего превосходства, к которому так легко прибегают женщины:
— Ведите себя прилично и благоразумно, не забывая о ваших старых летах, и мне не надо будет убегать от вас, но если хотите скандалить, то извините…
— Как ты сказала? — вскричал Серафим Модестович, почувствовав, что в его сердце как бы вонзилась игла.
— Довольно, — сухо сказала она.
— Довольно — что?
По губам Глафиры задвигалась гримаса досады.
— Отец, такая болтливость вам не к лицу. Вы очень стары и в ваши годы капризы и причуды совсем не у места.
Серафим Модестович долго всматривался в лицо дочери, точно не узнавая ее и, когда заговорил, в голосе его звучала бесконечная скорбь и огорчение.
— Боже мой, совсем дочери моей не узнаю. Ты мне чужая с этим другим лицом — строгим и суровым. Сказала ты: «скандалить». Вот как. Ха-ха-ха… Мальчишка я, пьяница, или кто? — старик с белой бородой. А прежде ты обращалась со мной не так, а ласково и кротко: «Папаша, слушаю, не смею прекословить», повинуюсь — ха-ха, и руки целовала. Теперь на свое лицо маску ты надела, так что тебя и не узнать. Глафирочка, прошу тебя, сними ее, или я умру от огорчения.
Он нагнулся, сложил ладони рук и смотрел на дочь с блистающими в глазах слезами. Она выпрямилась и захохотала досадливым, злым смехом.
— Вот еще новая причуда старого ребенка.
— Так скажи, что я ослышался.
— Нисколько не ослышались, и вообще, отец, вам надо понять ваше новое положение.
— Положение мое — какое? — быстро проговорил Серафим Модестович и глаза его снова засверкали гневом. Леонид, стоя сзади его, нежным голосом тихо проговорил:
— Не волнуйтесь и пускай ваша душа, папаша, остается безмятежной.
Старик быстро обернулся к сыну.
— Сынок, сынок, дай прежде я вгляжусь в твои кроткие глаза.
Положив руки на плечи Леонида, он стал всматриваться в его глаза и губы его сложились в любовную, нежную улыбку.
— Да, из твоих глаз вливается в меня светлая отрада. Голубчик мой, я тебя люблю.
Он снова повернулся к дочери.
— Отвечай ты, — какое положение мое?
— Зависимого от нас человека, как потерпевшего умственное крушение, — с жестокой усмешкой, искривившей губы ее, отвечала Глафира. — Не совсем приятно вам все это объяснять, но что же делать?.. Надо же вам знать, что вы потеряли все ваши права, находитесь под опекой и потому раздавать деньги наши мы вам не позволим.
Метнув на отца последний взгляд, она резко повернулась и отошла к Зое. Там обе они, стоя у колонны, смотрели на все происходящее, перешептываясь и смеясь.
— Ага! — воскликнул Серафим Модестович, хватаясь за сердце и делая усилие потушить свой гнев. — Богом клянусь, она хотела сказать, что я сошел с ума. Я, всесильный фабрикант — кто я теперь? Младенец в пеленках, у которого две няньки.
Вдруг он увидел жену свою. Она сидела, закрыв лицо руками, и нервно вздрагивала.
— А, и ты здесь!
Она поднялась и, направляясь к дочерям, заговорила рыдающим голосом, не отнимая рук от лица:
— Ах, Серафим, бессильна я, но мне тебя так сердечно жаль, так жаль сердечно.
— Ушла! — воскликнул он, стоя неподвижно на месте. — И ты ушла, подруга дней моих…
Он повернулся к сыну и в глазах его заблистали слезы.
— Сынок, скажи, за что они со мной так? Бросают мне обиды и уходят прочь… Ах, да, ты чуял то, что вышло… безумным сделали меня, как только мое заговорило сердце… Оно теперь — дитя, омытое слезами, и кричит к небу в печали и тоске… Вот дочери мои и восстали на меня… Что ж это значит?..
Он опустил голову, долго стоял неподвижно и вдруг воскликнул, продолжая смотреть вниз:
— Клара, Клара, Клара!.. Ха-ха-ха-ха!..
Леонид обвил его шею руками.
— Папаша, что с вами?
Старик поднял голову.
— О, Леонид, как справедлив Судия невидимый: безумной объявил я когда-то для проклятых денег Клару, и вот теперь дочери мои поймали меня в мои же сети и тоже из- за золота. Да, справедлив Судья. Хвала моя летит к небесам и вихри в уме моем уносят все прежние грешные мысли.!.. Голубь в сердце моем бьется в пламени и в этом огне очищается дух мой…
Он посмотрел вокруг себя и, никого не увидев, так как все были скрыты за портьерами и колоннами, безнадежно качнул головой.
— Все ушли. Хозяина Мироздания верный раб Серафим спрашивает, Тебя, Творец, что означает это?
Он посмотрел на Леонида и вскрикнул:
— Сынок!..
Бросившись ему на шею, он опустил голову на его плечо и заплакал.
— Мы одни с тобой. Чувствую, что мы навсегда одни останемся.
— Да, Хозяина Мироздания верные рабы, — сказал Леонид.
Старик взглянул на него, озадаченный, в глазах его сверкнул свет и вдруг, бросившись на колени, он расставил руки и закинул голову.
— И Хозяина Вечного верный раб Серафим сдувает все с себя, чем жил он… Бремя тяжелое было на нем и заботы и вот нет их. И нет в нем больше лукавого дьявола, шептавшего: «Сделай свое счастье большим на гробах». Как младенец, будет он чист и светел. Да, ты прав, в ясном спокойствии — крепость. И крепость моя от Отца должна исходить, от великого мирового духа.
Леонид, склонившись к нему, стал смотреть на него глазами, из глубины которых светились любовь и мир.
— И тогда ничто земное не должно волновать нас, потому что нас возносит над землей сверху исходящий мировой дух.
— Клянусь, клянусь, но…
И старик вдруг вскричал в чувстве внезапного гнева:
— Как они уязвили меня, сынок, как уязвили! О, Леонид, помогай мне овладевать собой. Буря гнева в душе моей и горько мне и больно. Да, силки расставили и изловили меня, и от этого времени я сумасшедший фабрикант. Ах, глупец! Всегда я думал, что дочери любят меня. Казалось это только все, и вот теперь думаю: какое различие между «кажется» и тем, что есть. Мы пьем сладкое вино самообманов и хорошо так: горьки слезы печальной истины и надо вот теперь глотать их. Все-то мы дурачим себя, пока не уляжемся в гроб. Блуждал я много лет среди густого леса грешных мыслей и веры, что создаю счастье, и вот вижу, что все было сон. Твои две сестры меня никогда не любили.