Они одевались одновременно, следя за движениями друг друга, замедляя их, не в силах оторвать глаз от таинственных изгибов другого тела, не в силах оторвать ступни от мокрого скользкого берега. От нее к нему текла река, то чистая, то несущая ветки и листья, он омылся водой, которая прошла сквозь ее пальцы, стекла с ее плеч. Раздалось ржанье, Орлофф рыскал вокруг шалаша, ища хозяина, они прошли через перелесок, не прикасаясь друг к другу, заботливо отводя ветки, наклоняясь, чтобы сорвать землянику, погладить мох, мягкий, заманчивый. Подскакал Орлофф, человек взял его под уздцы, и тут Антония заметила, что из кармана у человека торчат пальцы перчаток — это означало, что ему пора, он и так здесь задержался и, конечно, из-за нее. Камень лег ей на сердце, и она не знала, будет ли слышен, пробьется ли ее голос: «Я тоже пойду». Она сказала и испугалась, решение шло не от головы, оно выросло в ней само и прорвалось, как полая вода. Человек поглядел на нее из-за коня, поверх неестественно аккуратной гривы, одной рукой держа поводья, другую положа коню на спину. «Куда ты тоже пойдешь?» Он не был ни сердит, ни удивлен, просто пытался оттянуть ответ. Антония тоже положила руку на конскую спину. Не касаясь друг друга, они сопрягались одним и тем же теплом, одной и той же живой кровью. «Я тоже хочу уйти с тобой, с лошадьми». — «А дальше?» Она пожала плечами: «Дальше? Дальше не знаю». — «Тебе не страшно?» Антония поджала губы: «Страшно — не страшно, какое это имеет значение?» Она хотела сказать, что в конце концов надо решиться, но не знала, на что именно надо решиться, определенно было одно: для нее наступает другая жизнь. Человек мигнул в знак согласия: «Ладно. Вернешься, когда захочешь. А сейчас нам надо в город». И он тронулся с места, ведя коня под уздцы. Конь был спокоен, они держались по обе стороны от него и не спешили. Прошли, не взглянув, мимо ее дома, шли молча, под цоканье копыт по щебню мостовой, конь был опорой и наподобие слона безропотно нес на своем хребте все их мироздание.
У старой плавильни человек натянул поводья, обернулся к Антонии. «Тебе придется подождать меня здесь. Когда я вернусь, мы пойдем и купим соль, спички, картошку и одеяло, твое одеяло». Он говорил важно, наставительно, так мужчина говорит со своей женщиной, любя ее и оттого добиваясь подчинения. Антония, уже готовая послушаться, оглянулась, и ей стало не по себе, город глазел на них, злорадно, любопытно. «Лучше я пойду с тобой». Она просила, по-настоящему просила. Но он покачал головой: «Нельзя, я могу застрять на бойне, масса формальностей, прежде чем получишь деньги, завтра мы уходим. Лучше побудь здесь и потом… — Он помолчал с минуту и добавил, как самый веский аргумент: — Там мерзко пахнет. Кровью».
Антония почувствовала, как напрягся Орлофф, шкура стала горячей и шершавой, она убрала руку и обхватила себя за плечи. «На бойне, на какой бойне, что тебе делать на бойне?»
Человек хмыкнул: «Я же тебе сказал, что нам нужны деньги на соль, на спички, на одеяло. Да мало ли на что нам понадобятся деньги? И вообще у меня контракт. Завтра мне надо уходить, — он прищурил глаза, — нам надо, и я уже придумал куда». — «Куда?» — спросила она, все еще отказываясь понимать то, что услышала. «Я все продумал, Лайна, Шоймуш, это в шестидесяти километрах, за два дня доберемся, будем по очереди ехать верхом, там лошади больше не нужны, мы соберем сотни две, лошади вообще больше никому не нужны».
«Даже тебе?» Он нахмурился, что это еще за вопрос — даже ему? Посмотрел на нее укоризненно, забыла она, что ли, почему он должен повторять то, что раз объяснял, не слишком, может быть, подробно, но вполне доходчиво. Да, правда, он ведь как-то обмолвился, что жить не может без лошадей. Но она ни на секунду не подумала, что эти слова надо понимать вот так в лоб. Она сказала: «У тебя есть Орлофф, тебе мало?»