Еще раз переглянувшись с часовым на вышке, я направляюсь к дверям главного корпуса, а Эктор Целлос с облегчением выдыхает. Думаю, он бы и сам огорчился, заставь я его поступиться манерами.
Кабинет Целлоса расположен на первом этаже в конце длинного коридора, на стенах которого ни портретов выдающихся профессоров, ни информационных досок – никакой атрибутики учебного заведения. Как ни старайся, трудно себе представить, что днем здесь на подоконниках сидят студенты. Скорее похоже на каземат: всюду тяжелые запертые двери, а из убранства – только нанесенная без старания штукатурка.
Хозяин кабинета предлагает мне обитый кожей стул напротив своего стола. В кружкé желтого света от настольной лампы – разложенная стопка фотокопий, снятых с каких-то старинных документов, и выписки, сделанные, видимо, рукой самого профессора. Прежде чем он убирает бумаги в ящик, я успеваю разобрать на одном из листков три слова: katharsis, theoria и theosis. Черт его знает что это такое.
Кроме стола и стульев, обстановка кабинета включает шкаф, заставленный папками и книгами в потертых переплетах, да еще сервировочный столик на маленьких колесах, на котором стоит несколько фарфоровых чашек и термос.
Стены в комнате неуютно голые, зато оконный проем занят причудливым витражом. Цветные стеклышки складываются в изображение лестницы, по которой один за другим люди взбираются к небу, к золотой цитадели. Людей атакуют крылатые демоны, сбрасывают некоторых вниз. Что именно происходит с упавшими, скрыто за геральдической лентой. На ней – надпись на латинском языке, который я не осилил ни в школе, ни в Академии. Мертвое наречие чуть и меня не доконало.
– Дарованы нам великие и драгоценные обетования, дабы вы через них соделались причастниками Божеского естества, удалившись от господствующего в мире растления похотью, – перевел доктор Целлос, отследив мой взгляд. – Второе послание Петра, Глава первая, стих четвертый. Желаете сахар или сливки?
Передо мной возникает чашка, в которую профессор наливает густого кофе. От влажного дыма из термоса у него на какое-то время запотевают очки.
– Я думал, мои желания здесь не учитываются.
– В мое время джентльмены не упивались обидой, это считалось ребячеством, – придвигает доктор ко мне сахарницу и пакет со сливками. – Нас всех, по большому счету, ожидает нежелательный конец, но из этого не следует, что мы должны всю жизнь сокрушаться и отказывать себе в мимолетных радостях. Сожалею, что не могу вам предложить более основательного завтрака. Мы ведь не готовились. Через пару часов откроется столовая, тогда и подкрепитесь. Ну а пока что у нас будет время поговорить.
Доктор Целлос водворяется напротив меня за столом.
– Предлагаю сперва разобраться с формальностями. Ваш знакомый Ален Лурия состоит в попечительском совете нашего учреждения. Лаврелион – частный университет, и порядки у нас таковы, что решениям попечительского совета мы следуем неукоснительно. Как скоро вы сможете нас покинуть – решать совету, не мне. Так или иначе, господин Лурия намерен созвать сегодня внеочередное совещание. Как раз по вашему вопросу. Ну а до тех пор, господин Леннокс, будет проще, если в разговорах со мной или моими коллегами вы не будете касаться этой темы. Очень меня обяжете. К тому же вы ведь пока не знаете, зачем вы здесь. Я вполне допускаю, что после этого разговора мы даже заручимся вашей поддержкой.
Я пожимаю плечами.
– Сударь, снимаю шляпу перед вашими порядками. Но когда посторонние люди распоряжаются твоей жизнью, а сам ты не можешь пойти куда захочешь – это в лучшем случае смахивает на крепостное право. Хотелось бы напомнить, что его в основном отменили.
Доктор Целлос переводит взор на свои руки.
– Вам будет легче судить о том, на что смахивает Лаврелион, если я немного расскажу о его истории. А начинается она задолго до основания самого университета и отсылает нас к событиям, которые во многом определили облик всего нашего века. После кончины светлейшего короля Артура, как вы, наверное, знаете, наступило непростое время. Престол достался Хьюлафу Окаянному, который не замедлил употребить могущество Камелота на череду сомнительных военных кампаний, имевших целью насадить подконтрольные режимы в сарацинских землях. Естественно, все это оправдывалось отвоеванием христианских святынь. После взятия Гроба Господня Хьюлаф переключился на движимые реликвии вроде Грааля, след которого королевская комиссия отыскивала то в одном, то в другом восточном княжестве. Да, этим авантюрам поначалу сопутствовал успех, но провал операции «Василиск» стоил Хьюлафу поддержки и союзников, и собственных подданных. Если первые крестоносцы привезли домой неслыханные богатства, то участники последних походов возвращались назад искалеченными оборванцами. Вместе с ними королевство наводнили гашиш и опиум. Недовольство росло. Вольнодумцы всех мастей, пацифисты, анархисты, ваганты, студенты, члены орденов и профсоюзов выходили на улицы, братались и устраивали многотысячные шествия против захватнических походов, против стремления к наживе вообще. На площадях образовались палаточные городки, и в этой атмосфере нечаянной свободы – свободы в том числе от явных предводителей в стане протестующих – из рук в руки стали переходить первые манифесты кастигантов. Так окрестили себя выходцы из самых разных лагерей, которых свело вместе одно горячее убеждение: цивилизация насилия и потребления загнала себя в тупик. Четкая программа у кастигантов тогда отсутствовала, но чего им было не занимать, так это усердия, с которым они принялись клеймить порядки отживающего мира. Собственно, само их название в переводе с латыни означает «порицатели», «бичеватели». Только не путать с флагеллантами, этими исступленными эпатёрами, бичевавшими самих себя во искупление всеобщих грехов. Нет, кастиганты в ту пору выступали против пролития крови, особенно своей. Но кровь все-таки полилась. Светские власти недолго оставались глухи к обвинениям в свой адрес, а следом и церковь вняла смутным идеалам духовного преображения, которыми кастиганты бередили умы. Вняла и приняла меры. С легкой руки Святой инквизиции кастигантов записали в еретики, а ересь, как известно, – это зараза, подлежащая иссечению из общественного организма. Доктора прописали обильную флеботомию. И кастигантов отправили в дома умалишенных, на рудники, а чаще на костры. Но как бы цинично это ни звучало, травля пошла новоявленным еретикам на пользу. Словно человек, который, оправившись от жестокой лихорадки, истово вцепляется в жизнь, так и кастиганты, пережившие те страшные дни и ночи, яснее увидели свое предназначение, плотнее сомкнули ряды – возмужали, короче говоря. Да, мы многому научились тогда. Кастиганты второго призыва – это уже не братство безродных романтиков, с вдохновением принимавших собственное заклание. Мы стали действовать скрытно. Мы очнулись от иллюзий, будто достаточно быть молодым и исповедовать всемирную любовь, чтобы танки замерли перед колонной бунтарей и дали залп цветами. Наконец, мы осознали самое главное: общественные преобразования – это косвенно и вторично. Это все равно что подравнивать розы в саду в то время, как фундамент дома прогнил, а крыша вот-вот обвалится. Если мы хотим спасти усадьбу, надо браться за дом, надо перебирать всю кладку. Иными словами, реформировать нужно саму человеческую природу, первопричину всех зол, а разумный порядок приложится.