Необыкновенные перемены у всех на глазах происходят с подростком, который ощутил в себе этот ни с чем не сравнимый талант. В его внимательных серых глазах загорается язвительная усмешка и какое-то вечное изумление перед тем, как странно выглядят люди, как странно устроена жизнь, и уже какой-то червяк заводится в нём и начинает точить его душу, неизвестно зачем.
Да и как при таких обстоятельствах не заводиться червям? Талант остроумия требует сосредоточенной, созерцательной жизни, благоприятной для наблюдения над разнообразием таких курьёзов и казусов, каких и нарочно придумать нельзя. Михаил прямо-таки создан природой и воспитанием для такой тихой, скромной и, надо признать, необременительной жизни. Он и наблюдает, изумлённый людьми, и так, возможно, и прожил бы неприметно все восемь лет в стороне от гимназических мелких страстей, если бы не язык, о котором недаром же говорится, что это наш враг, да ещё и какой!
Кому понравится, чтобы его честное имя заменяли какими-то отвратительными, едва ли не позорными кличками: Шпонька, Волкодав, Жеребец? Не понравится никому. Однако от надзирателей, педагогов, тем более от директора имя автора этих порочащих кличек обыкновенно держится в тайне, таков школьного братства вечный закон, и с этой стороны остроумие не приносит никаких зловредных плодов. Разве что, смеясь умными, тоже озорными глазами, инспектор, он же историк, Бодянский посокрушается, отведя его в сторону ото всех:
— Ядовитый имеете глас и вредный язык. Прямо рвётесь на скандал, хотя и выросли в почтенном семействе. Это ж надо придумать! Ученик вверенной нашему директору гимназии обозвал этого самого директора Волкодавом! Неприличия какие! Срам!
Иное дело прозвания, данные товарищам по несчастью. Эти прозвания бросаются прямо в глаза, как перчатка, и оскорблённый собрат без промедления в слепой ярости кидается на обидчика, не желая сносить поношения, что необходимо признать совершенно резонным и достойным даже похвал. Однако и у обидчика есть своя честь. Обнаруживается, что Михаил в высшей степени благороден и чуток, а его понимание чести не сравнимо ни с чем. Эти бои по поводу удачно брошенных слов он воспринимает как рыцарские турниры и почитает своим святым долгом всякий раз ударом отвечать на удар. Выясняется, кроме того, что он дерзок, бесстрашен, силён. По этой причине поединки нередко заканчиваются большими телесными поврежденьями, уроном в одежде и несвоевременным появлением “Максим-с, холодна ли вода в Днепре-с?” Вы мне не верите? У вас на это есть полное право. Мне же, для доказательства, что передаю только правду, одну только самую полную правду, остаётся сослаться на самого Михаила Булгакова, которому не верить нельзя, поскольку это святой человек. Итак:
“Толпа гимназистов всех возрастов в полном восхищении валила по этому самому коридору. Коренастый Максим, старший педель, стремительно увлекал две чёрные фигурки, открывая чудное шествие. “Пущай, пущай, пущай, пущай, — бормотал он, — пущай, по случаю радостного приезда господина попечителя, господин директор полюбуется на господина Турбина с господином Мышлаевским. Это им будет удовольствие. Прямо-таки замечательное удовольствие!” Надо думать, что последние слова Максима заключали в себе злейшую иронию. Лишь человеку с извращённым вкусом созерцание господ Турбина и Мышлаевского могло доставить удовольствие, да ещё в радостный час приезда попечителя. У господина Мышлаевского, ущемлённого в левой руке Максима, была наискось рассечена верхняя губа и левый рукав висел на нитке. На господине Турбине, ущемлённом правою, не было пояса и все пуговицы отлетели не только на блузе, но даже на разрезе брюк спереди, так что собственное тело и бельё господина Турбина безобразнейшим образом было открыто для взоров. “Простите нас, миленький Максим, дорогой”, — молили Турбин и Мышлаевский, обращая по очереди к Максиму угасающие взоры на окровавленных лицах. “Ура! Волоки его, Макс преподобный! — кричали сзади взволнованные гимназисты, — нет такого закону, чтобы второклассников безнаказанно уродовать...”