Ему и этого мало. Его сёстры берут уроки игры на рояле, и он куда быстрей их знакомится с ногами и выучивается играть самоучкой. У него баритон красивого мягкого тона. Любимейшее развлечение его: он садится к роялю и разыгрывает по памяти целую оперу, начиная, разумеется, с увертюры, поёт мужские арии все. В ходу большей частью “Севильский цирюльник” и опять-таки “Фауст”, с любимейшей арией Валентина:
И представляет себя таким же рыжебородым и разноцветным, каким видит Валентина на сцене.
Что ж удивляться, что он мечтает петь в опере ничуть не меньше, чем подвизаться на драматической сцене. Страсть певца буквально сжигает его, и он отыскивает погибельный путь за кулисы. В один прекрасный день или вечер его представляют Сибирякову, Льву, самому! Возможно, краснея и запинаясь, он признается, что немного поёт и хотел бы, тут он перескакивает на едва слышимый шелест, петь на оперной сцене. Возможно, любезный Сибиряков, купаясь в лучах своей славы, соглашается прослушать его, находит его голос довольно приятным и поощряет своего молодого поклонника каким-нибудь неопределённым, но возбуждающим словом. Во всяком случае, у него на столе появляется фотографический портрет самого Льва, и он с гордостью позволяет читать: “Мечты иногда претворяются в действительность”, начертано на портрете дланью Сибирякова.
Но преграды и тут! Преграды повсюду! В городе Киеве гастролируют Титто Руффа, Баттистини, де Лукка. И это бы ещё ничего, но в город Киев приезжает также Шаляпин. Любое воображение не может представить себе, что за страсти начинают потрясать музыкальную общественность города Киева. Певцу отдаётся здание цирка, поскольку никакое другое здание всех чающих слышать его не способно вместить, как, впрочем, вместить не способно и это. Утром, часов с четырёх, по улицам города Киева движутся толпы, каждый стремится успеть пробраться заблаговременно к кассе и выхватить из окошка бесценный билет. Толпа течёт во всю ширину, точно река в берегах, напирая на стены домов. На Крещатике останавливается трамвай. Перед зданием цирка люди кишат, как живая икра, говорят, что гудела под ногами земля. Движение принимает такой грандиозный размах, что Шаляпин не может пробраться из близлежащей гостиницы в цирк. Тогда певец находит единственный выход: через окно гостиницы выбраться на крышу цирка. Так и делают и выбираются вместе с пианистом и скрипачом. Нечего удивляться, что Шаляпин поёт, как не пел никогда, что под видом аплодисментов каждый раз раздаётся какой-то громовый удар, от которого цирк, казалось, трещит. Поёт романсы. “Дубинушку” тоже поёт. Поёт непременно из “Фауста”. Аккорд, аккорд, он мысленно слышит в это время оркестр, и расплывается мягкий бархатистый могучий красавец-бас, неотразимо и тяжело, точно голос взыгравшей стихии. Заманчиво? Заманчиво! Однако как же посметь после этого баса петь самому?
И всё-таки поёт и поёт, одно слово: предерзостный человек. И окончательно подрезает его не Шаляпин, не Баттистини, а молодой человек, едва немногим старше его. История выходит прелюбопытная, даже забавная, естественно, не для него. Впоследствии он её любит рассказывать в назиданье упрямым, на счёт своих ближних не всегда деликатным певцам:
— Вообразив, что у меня голос, я решил поставить его по всем правилам вокального искусства. Сказано — сделано. Записался приходящим в консерваторию, толкаюсь по профессорам, извожу домашних бесконечными вокализами. Ну, а по вечерам собираемся в одной очень культурной семье — музицируем. Вокалисты, виолончелисты, скрипачи. Сама мамаша пианистка, дочь артистка... Так вот, приходит как-то на наше вечернее бдение мой преподаватель по вокалу, а с ним мальчик... Лет ему даже не двадцать, а, вероятно, девятнадцать. Мальчик как мальчик. Росту моего, среднего. Только грудная коробка — моих две. Не преувеличиваю. Профессор сел за рояль. Сейчас, говорит, вы услышите “Эпиталаму” — только, пожалуйста, не судите строго. Искусства, говорит, у нас пока мало, но материал есть — это вы сейчас почувствуете сами. Сделал профессор на рояле вступительное трень-брень и кивает через левое ухо мальчику — мол, давай. Ну, тот и дал! С первой же ноты он шарахнул такое форте, что все мы разинули рты, как звонари у Ивана Великого. Знаете, звонари и пушкари разевают рты, чтобы не полопались барабанные перепонки. Вот так и мы стоим с открытыми ртами, смотрим друг на друга. А подвески на люстре даже не звенят, а вроде даже подвывают как-то. Что дальше пел мальчик, как пел, ей богу, не помню. Отошёл я к сторонке и тихонько самому себе говорю: “Вот что, дорогой друг Михаил Афанасьевич! Материал пусть поёт, а у нас с тобой материала профессор не нашёл — давай-ка замолчим...” Ну и замолчал! Крышка! Так с тех пор и не пою... То есть как вам сказать: и пою, и не пою. Знаете, как говорят итальянцы, человек, который поёт на лестнице, певцом не будет. Так вот я пою теперь только на лестнице...