Наконец застенчивый Боря, вздохнув глубоко, делает официальное предложение. Варя отказывает ему наотрез. На другой день Боря приходит проститься, отчего-то сбривши усы. Все удивляются: как же, офицер без усов! Надя спрашивает: “Это что?” Боря молчит, и Михаил отвечает за него по-французски: “Маленькая демонстрация”.
Боря уходит, не появляется несколько дней и вдруг присылает записку, в которой просит друга Мишу зайти. Ничего особенного записка в себе не содержит. Такого рода записками им приходилось обмениваться и прежде. Михаил, разумеется, находит время к нему забежать и находит старого друга в постели. Они обмениваются незначащими словами. Михаил хочет курить, но у него как нарочно кончились папиросы. Слыша, как он бранится сквозь зубы, Боря отзывается совершенно спокойно: “Ну папиросы можешь взять у меня в кармане шинели”. Ничего проще этого предложения нет. Михаил поворачивается, шарит в кармане шинели, обнаруживает только копейку, говорит со смехом об этой находке, поворачивается к нему, и в этот самый момент глухо бухает выстрел из револьвера. Позднее он опишет и это:
“Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как будто он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение!..”
И присовокупит подробности жуткие, не истлевшие в памяти за несколько лет:
“Тут он открыл глаза и возвёл их к нерадостному уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться тёмные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолётную красу...”
Так и видишь, как он стоит поражённый, парализованный над телом старинного друга, молодого ещё человека, совершенно не в состоянии сообразить, что надо делать, и в то же время зная уже, что решительно ничего теперь сделать нельзя, глядя во все ошарашенные глаза на дорогое обезображенное лицо, и все эти раздирающие душу подробности впечатляются в память, точно мозг его делает фотографический снимок в этот неповторимый момент.
На папиросной коробке, которая, как оказалось, лежит на столе, начертаны неизбежные в таком деле слова: “В смерти моей никого не винить”. Всё-таки следователь вызывает в свой кабинет Михаила как единственного свидетеля самоубийства. О причинах самоубийства бродят тёмные слухи. Отец уверяет, что Боря не поладил с начальником. Брат будто бы припоминает, что кто-то обругал Борю трусом. Многие шепчутся, что причину-то надо искать в неразделённой любви, и указывают таинственно на Андреевский спуск. Всё может быть. Вдруг могли скреститься все эти причины и вызвать в застенчивой душе человека катастрофическое истощение сил. Какой смысл нам гадать? Прискорбней всего эта душевная слабость, которой так много в интеллигентном молодом поколении начала двадцатого века, которое ещё слишком много тяжелейших, непереносимых испытаний ждёт впереди.
Что-то происходит и с Михаилом Булгаковым. Он становится задумчивей, сдержанней, строже. Точно первая лёгкая тень принакрыла лицо и на переносье обозначились первые складки. Может быть, в душе его возникает чувство ошибки, вины. Может быть, уже шевелится потребность описать каким-то образом то, что несётся какой-то постыдной, отвратительной чередой и кривляется и глумится у него на глазах: этого слабодушного мальчика с неестественно дрогнувшим ртом и рядом эту жирную сволочь, которая непристойно и нагло окопалась в глубоком тылу. По временам ему кажется даже, что обо всём этом он бы хорошо написал. Я вижу, как иногда он точно бы застывает на месте и с ненавистью цедит сквозь зубы: “Ну, погодите, ужо...” Однако едва ли ещё сознает, кому и чего надо годить, что означает это предупреждающее ужо.
Положение на фронте между тем ухудшается. Маршевые роты всё чаще устало шаркают по мощёным улицам города Киева, скрежещут кованые колёса орудийных лафетов. На фронт уходят всё новые пополнения. Солдатам не хватает винтовок. Расползаются тёмные слухи, что нередко и наши пушки подолгу молчат, оттого, что, видите ли, вовремя не подвозят снарядов. Шинели начинают изготовляться из хлопчатой бумаги, для тепла подбиваются ватой. На улицах трясутся калеки без рук и без ног. В правительство уже не верит никто. Ползут ещё более тёмные слухи, что министры продажны, без исключения все, и предатель сам военный министр. Шепчутся о Распутине, передают друг другу невероятные вещи. А головка всего шпионажа гнездится будто бы в Зимнем дворце. Об измене в тылу и на фронте говорят как о деле несомненно и абсолютно доказанном. Война идёт всего год, а уже считается несомненно проигранной, хотя никаких оснований как будто для такого суждения нет.