Тут надрывается у дверей колокольчик, Василиса снизу бежит, задыхается страдальческим шёпотом:
— Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку подводишь? Николка вскакивает, весь красный, как помидор, задорно кричит, юнкер, чёрт побери:
— Мы все тут взрослые, сами за себя отвечаем!
И уходит к себе перепуганный Василиса, а они хохочут, снова поют. Славное время, если правду сказать.
Глава пятнадцатая.
КРОВАВОЕ МЕСИВО
КОРОТКОЕ время. Ещё только лето к осени клонит, а уже паршивые слухи отовсюду ползут. На железных дорогах бастуют, поезда замирают в пути, иногда и взрывают вовсе пути динамитом. Помещики с мужиков три шкуры дерут. Немцы усердствуют методически, тащат последнее, опять с мужика, эшелонами отправляют в Германию. Мужики, понятное дело, бунтуют по всей Украине, воли хотят. Полыхает кругом. Льётся кровь. В мареве раскалённых степей рождается новое имя: Петлюра. Сведения отрывочны, скудны, чёрт его разберёт: сорока лет, из рабочей социал-демократической партии Украины, журналист, в роковой семнадцатый год выбран в Центральную раду, те-то, в шароварах и без сапог, были, стало быть, люди его, а нынче у него Директория, Украинская народная республика. И Симон Васильевич в этой республике атаман, под началом дивизии галицийские, мужики к нему тоже прытко бегут. Хорошего нечего ждать. А там, глядь, посередь бела дня убивают Эйгорна, фельдмаршала, немца. Такие на белом свете творятся дела.
Как тут вещему сердцу не чуять, что скоро конец тишине. Вещее сердце и чует, и ноет, но на Андреевском спуске продолжают смеяться и петь.
Вдруг шарахает весть: в Германии революция тоже, свергают Вильгельма, где-то заводят Советы. Солдаты немецкие пьяные, обнимаются с русскими, натурально, тоже едва стоят на ногах. Офицеры немецкие куда-то попрятались.
Мысли вихрем несутся: это что же будет у нас? Выясняется без промедления: Брестский мир аннулируется, немцы уходят к себе, красные как будто идут, и Михаил Афанасьевич сквозь зубы шипит: “Сволочи немцы!” И это энергичное, сильное слово окончательно приживается в его лексиконе, из ругательств становится самым употребительным, да и как ему не прижиться, когда гетман, сволочь, с немцами тайно бежит. И когда же, сволочь, бежит? Когда седьмой день, приближаясь, гудят, гудят трёхдюймовки Петлюры под городом Киевом, а город Киев некому защищать. Происходит неразбериха ужасная. Каким-то не строем, а валом идут юнкера, совсем молодые ещё, без усов, какую-то дикую песню поют, и кто-то в рядах так же дико свистит. Из офицеров формируются добровольческие дружины и с места в карьер вводятся в бой, без валенок, без тёплой одежды, орудия без снарядов стоят, цепи жидкие, а трескучий мороз, декабрь на дворе. От Пост-Волынского ружейные залпы, пулемёты слыхать.
Наконец, с непростительным опозданием, объявляют мобилизацию мужского населения города Киева от двадцати до тридцати лет. Михаилу Булгакову двадцать семь. Явиться надлежит на призывной пункт. Он является и узнает ужасную новость: на общих основаниях мобилизуют врачей, то есть под винтовку, в пехоту, а что врачи станут делать с винтовками, врачи не должны, врачи не умеют стрелять. Впрочем, всюду сквернейший царит кавардак, все ничего не знают, всё путают. Оказывается, мобилизованных старше двадцати семи лет зачисляют в какую-то дружину охранную и отпускают домой, до тех пор, пока не придёт час отстаивать город. Сволочи! Сволочи! От Пост-Волынского пулемёты слыхать!
Он возвращается на Андреевский спуск, и позднее всё ещё будет кипеть его злость, и выплеснет он её во второй, в третий раз, и по этой причине станет кричать возмущённый Турбин:
— Я вашего гетмана повесил бы первым! Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперёк живота, так начали формировать русскую армию? В двух шагах враг, а они дружины, штабы? Смотрите, ой, смотрите!
А уж и некуда стало смотреть. Опоздание смерти подобно, не одно промедление. От Пост-Волынского ни пулемётов, ни ружейной пальбы. Одни трёхдюймовки всё ближе и ближе гудят. Ближе к ночи вваливается на Андреевский спуск Сынгаевский, доброволец, поручик, поморожены ноги, лица на нём нет, ругается страшно, матерится обвалами, мужичков-богоносцев честит, ещё пуще штабных, как спустя несколько лет станет браниться обмороженный Мышлаевский, тоже поручик, подбородок косо срезанный тоже:
— Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается — уму непостижимо. На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвёрнутые, снарядов, оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не знает. И главное — мёртвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочную летучку, веришь ли, силой свалили мёртвых, не хотели брать: “Вы их в Город везите”. Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабиста. Тот сказал: “Это, говорит, петлюровские приёмы”. Смылся. К вечеру только нашёл наконец вагон Щёткина. Первого класса, электричество... И что ж ты думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? “Они, — говорит, — сплять. Никого не велено принимать”. Ну, как я двину прикладом в стену...