Между виконтом де Таванном и герцогом де КоссеБриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катерин Госсен, великая актриса, «трогательная чувствительность, очаровательная декламация и восхитительная грациозность» которой, по словам современников, возбуждали восторг публики.
Молодой красивый аббат занимал место между обеими женщинами; это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал «Бабетта-цветочница» и который кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: «Вам не на что надеяться, пока я жив», отвечал: «Ну что же, я подожду!»
Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидела мадемуазель Сале – приятельница Комарго и ее соперница в хореографическом искусстве; князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной» Талией, «любезным и мудрым критиком, моей владычицей», – Кино в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.
Пробило три часа; никто из присутствовавших не слышал боя часов – так все были увлечены разговором.
– Однако, милая моя Дюмениль, – обратилась к ней Сале, – надо бы запретить подобные манифестации. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?
– Несколько дней я была под впечатлением такого грубого выражения энтузиазма, – смеясь отвечала знаменитая трагическая актриса.
– Зачем же вы так талантливо передаете вымысел? – спросил де Креки свою соседку. – В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.
– Да, – вмешался аббат де Берни, – и в этот момент провинциал бросился на вас и ударил!
– Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, – сказал Ришелье, – но мадемуазель Дюмениль велела вернуть ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.
– Милая моя, – продолжала Кино, – в связи с шумным успехом, свидетельствующим о вашем таланте, позвольте поделиться еще одним доказательством его, лестным для вас: Гаррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и мы говорили о вас и о мадемуазель Клэрон, успех которой за эти два года неоспорим. «Как вы их нашли?» – спросила я Гаррика. «Невозможно лучше Клэрон исполнять трагические роли», – отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» – спросила я. «О! – воскликнул он восхищенно. – Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, которого они могли вдохновить!»
– Черт возьми! – вскричал князь Ликсен. – Гаррик сказал правду: мадемуазель Клэрон – это искусство, мадемуазель Дюмениль – это сама жизнь!
– А вы сами, князь, что такое? – спросила мадемуазель Госсен.
– Поклонник всех трех!
– Как трех? Вы назвали только искусство и жизнь.
– Между тем и другим есть «очарование»; это значит, что между мадемуазель Дюмениль и мадемуазель Клэрон есть мадемуазель Госсен.
– Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! – вскричал Ришелье.
– Каким образом?
– Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.
– Что ж он сказал?
– Креки вам скажет. Ну, маркиз, – продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, – повтори же нам шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты выслушал так благоговейно.
– Я его помню! – вскричала Кино.
– Так расскажите же им. Я предпочитаю услышать его из ваших очаровательных уст, чем из уст Креки.
– Нет! – запрестовал аббат де Берни. – Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню – вот вам доказательство.
Откинув голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:
Ah! Comargo, que vous etes brillante!
Mais que Sale, grands dieux, est ravissnte!
Que vos pas sont legers et que les siens sont doux!
Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:
Les Nymphes sautent comme vous,
Et les Graces dansent comme elle!
Ах, Комарго, вы точно бриллиант!
Но как, великий Боже, великолепна Сале!
Насколько ваши шаги легки, а ее нежны!
Она неподражаема, а вы всегда новы!
Нимфы пляшут, подобно вам,
А грации танцуют, как она…
Ришелье взял правую руку Сале и левую Комарго.
– Это правда, это правда! – подтвердил он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.
– Господа! – сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. – Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью доставил нам счастье – провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.