– Нет, друг мой, – отвечала она.
– У нее ничего не отняли?
– Решительно ничего.
– Так зачем же ее ранили?
Все молчали.
– Были ли у нее на руках и на теле следы насилия? – продолжал Жильбер.
– Нет, – отвечали в один голос Кене и Кино.
– Стало быть, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала этого и не старалась защищаться? Но зачем пришла она на улицу Темиль?
– Этого никто не мог узнать; она одна может сказать это. Она выходила нынешней ночью, и этого никто не знал. Ее брат сегодня утром расспрашивал всю прислугу, всех соседей, но так и не смог выяснить, в котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, – этого никто не знает.
Жильбер нахмурил брови.
– Странно! Странно! – прошептал он.
Потом, как бы пораженный внезапной мыслью, он прибавил:
– В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
– Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы ее видите.
– Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
– Да.
– Стало быть, за несколько минут до того, как начался пожар в отеле Шаролэ?
– За полчаса.
Жильбер опустил голову, не говоря ни слова.
– Вы больше ничего не хотите сказать мне? – спросил Фейдо у Кино.
– Ничего; я сказала все.
– А вы, доктор?
– Я сказал все, что знал.
– Напишите же протокол, о котором я вас просил.
Кене подошел к столику и начал писать протокол. Жильбер оставался неподвижен, опустив голову, погруженный в размышления. Довольно продолжительное молчание водворилось в комнате. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
– Отец мой непременно хочет видеть Сабину, – сказал он.
– Пусть войдет, – отвечал Кене, не переставая писать.
– Мы сказали все, что следовало.
Через десять минут герцог и начальник полиции сидели в карете, в которую были запряжены две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки и прислонившись к стенке кареты, был погружен в глубокую задумчивость.
– Она поистине очаровательна! – сказал герцог.
Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:
– Что такое с вами, мой милый? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?
Начальник полиции подавил вздох.
– Я встревожен и раздражен, – сказал он.
– Чем?
– Тем, что в эту минуту все обратилось против меня.
– Это каким образом?
– Герцог, – сказал Фейдо, – вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не могу скрыть от вас того, что чувствую. Я прошу выслушать меня, как друга.
– Я всегда слушаю вас, как друга, Марвиль. Что вы мне скажете?
– Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…
– Насчет Рыцаря Курятника?
– Именно.
– Да. Я знаю, что его величеству угодно давно, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.
– Ну, это неудовольствие теперь еще больше увеличится, между тем как я надеялся совсем его избежать.
– Почему?
– По милости этой Сабины Доже.
– А-а! – протянул герцог, качая головой, как человек убежденный.
– Доже – придворный парикмахер. Он причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале велико: с ним часто говорит король.
– Это правда.
– Это происшествие наделает много шуму. Теперь весь двор им займется. Завтра только об этом и будут говорить.
– Непременно.
– Доже будет требовать правосудия. Его величество захочет узнать подробности, призовет меня и будет расспрашивать. А что я ему скажу?
– То, что вы знаете.
– Я ничего не знаю.
– Черт побери! Это правда.
– Король сегодня упрекал меня за то, что он называет моей небрежностью, а завтра он обвинит меня в профессиональной неспособности, увидев, что я не могу сообщить ему подробных сведений.
– Это может быть.
– Столь многочисленные покушения, остающиеся без наказания, дадут возможность моим врагам вредить мне, а одному Богу известно, сколько их у меня!
– Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы станете делать?
– Я сам не знаю – это-то и приводит меня в отчаяние! Я не смогу доставить подробных сведений его величеству, и он опять выскажет мне свое неудовольствие. И я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои ненавистники забросают меня каменьями…
– Что же вы хотите делать?
– Не знаю, совершенно не знаю.
Ришелье наклонился к своему соседу и сказал: