Маленькая зануда, сказал папа. Могла бы и порадоваться за нас.
— Я страшно рада!
— Анабель? Все в порядке? — шепотом спросил Брунар и потряс меня за плечо.
Я открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх. Неужели я опять превратилась в ребенка?
— Поднимайся, дружочек, вставай. — Брунар нагнулся ко мне и протянул руки. — Свернулась тут комочком на полу. И разговариваешь! Разговариваешь!
Я с трудом поднялась на ноги, стуча от холода зубами.
— Хочешь, я принесу тебе плед и стул? Посижу с тобой? В смысле с вами? С тобой и с твоим папой?
— Нет. Это не папа. Его больше нет. Нет! — закричала я и затопала ногами. — Это несправедливо!
— Ты взрослая девочка, Нана. Даже имеешь ученую степень. Возьми себя в руки. Завтра тебя ждет еще более тяжелый день. — Брунар прижал меня к себе и гладил по волосам.
— Это не папа, не папа… Не папа!
— Хорошо, хорошо. Пойдем. Подруга твоего брата приготовила ужин, накрыла стол у тебя.
— Она не подруга! Она невеста! Ее зовут Моник! Она хорошая!
— Конечно, хорошая. Пойдем, пойдем, дружочек.
В моих апартаментах пылал камин. Моник поила меня горячим бульоном, я почти обожгла губы, но теплее мне не становилось. Брат и Брунар курили на балконе. Темные силуэты на фоне темного неба и золотые точечки сигарет.
— Хорошо попрощалась с отцом? — спросила Моник.
— Папы здесь больше нет, — сказала я. — Там лежит только его тело.
— Конечно, — согласилась она, — конечно. Хочешь посмотреть мое новое платье? Его уже доставили.
Черная органза была жесткой и хрустела как калька. Муаровое переплетение напоминало узоры на морозном стекле, когда за окном ненастная полярная ночь и непроглядная кромешная чернота…
Весь следующий день — банальная провинциальная мешанина из гражданских и церковных похоронных обрядов: помпезные словоизвержения мэра, профсоюзных деятелей, папиных коллег и студентов Лионского университета, пространные маловразумительные воспоминания простых люанвильцев; духовой оркестр, путешествие траурного кортежа в аббатство; свечи, деликатно короткая панихида; фоб на плечах монахов, студентов, виноградарей, рабочих, сограждан, полицейских поплыл в фамильный склеп; низкие тяжелые двери портала тяжело захлопнулись…
А я рассматривала эти узоры платья Моник. Речи и мемуары, заверения, клятвы, монашеский хор — все происходящее не имело ко мне абсолютно никакого отношения: папы здесь не было, только его сдавшееся, усталое, окаменевшее тело. Мое собственное мало отличалось от его, разве что еще переставляло ноги, кивало головой в ответ на соболезнования и мучительно страдало от наждачной сухости и жжения в глазах. Резкий контраст с неумолимым холодом, пожиравшим весь остальной мой организм.
Созерцание этих похожих на иней узоров было наименее болезненным занятием для глаз. Я рассматривала платье Моник и в охотничьей гостиной, пока Брунар читал папино завещание. Вернувшись в замок, он предложил побыстрее закончить формальности, чтобы «в узком семейном кругу за бокалом вина помянуть нашего любимого барона». От участия в протокольном банкете мэрии мы все отказались, чем явно разочаровали не только мэра, лишив его «свадебного генерала», но и нашего старину Армана Герена, лишенного удовольствия провозгласить: «Госпожа баронесса де Бельшют!» — перед моим появлением в банкетном зале.
Старику очень нравится называть меня так, хотя по законам майората это явное преувеличение, и Герен прекрасно знает: даже унаследовав папин замок, на титул я не имею права — я всего лишь дочь, а не старший сын титулованного отца. Так что папа — последний барон из рода де Бельшют.
Это действительно было то самое старое завещание, сочиненное папой двадцать семь с лишним лет назад, в день моего рождения. Из него следовало, что все папины банковские счета, право на переиздание научных трудов, а также замок со всеми уцелевшими за века постройками и угодьями достается мне. Однако я должна «подарить» определенные суммы мсье Алену Жердолю и мсье Герену «и целиком и полностью, до последних дней, выполняя все желания, содержать свою мать, баронессу Аманду де Бельшют, урожденную Клиши».
Папино напоминание о том, что я должна «до последних дней» содержать маму, которая умерла больше двадцати лет назад, добавило еще больше нереальности происходящему.
— Старое завещание, — виновато пояснил Брунар. — Есть какие-нибудь вопросы?
— Мог бы и переписать бумагу после ее смерти, — едко отреагировал Ален. — Узнаю нашего беспечного Артюра!
— Если всем все ясно, — адвокат проигнорировал колкость, — можем переходить ко второй части процедуры.