Лэнс выиграл первую битву, но прочие несчастья последовали по возрастающей.
Во всех отелях Лэнс и я жили в двухместном номере вместе с еще одним светлокожим негром из шоу, и с его громадной черной собакой, которую ему разрешили взять с собой после долгих препирательств. Темный менеджер каким-то образом сделал исключение — по всей видимости, потому, что громадная собака была черной, и ничего не утверждал, что она — альбинос.
Черная собака и ее хозяин были так привязаны друг к другу, что собака несла бессонную вахту у кровати хозяина, быстро и мягко дыша долгими осенними ночами.
Мы с Лэнсом спали, прижавшись друг к другу в нашей одноместной кровати, но однажды ночью, дело было в Кливленде, штат Огайо, Лэнс дал мне таблетку, чтобы я перестал говорить но сне. И этой ночью я встал пописать и ничего не соображая, вернулся из туалета и не понял, где наша кровать, а где не наша, повернул к той, что была не нашей, и натолкнулся на громадную черную собаку, мгновенно, прокусившую до костей обе моих лодыжки, как будто такой маленький альбинос, как я, мог атаковать или изнасиловать ее хозяина.
Лэнса мой крик поднял с кровати, как выстрел. Кровь текла, но мне так ударило в голову, что я и не думал об этом. Лэнс, однако, вызвал гостиничного доктора, который зашил мне раны. То есть специальной металлической штучкой, степлером, свел вместе края укусов на моих лодыжках.
— Черт, с меня хватит, завтра же полетишь домой.
Но я не полетел, не смог, я отказался выйти из машины, в которую Лэнс сунул меня, чтобы отвезти в аэропорт.
— Хорошо, малыш, но только учти, что когда неприятности начинаются, они уже не кончаются.
Мы вернулись в свой Шебойган, штат Висконсин, я — с металлическими скрепками в лодыжках. А потом, однажды вечером в этом Шебойгане, раздеваясь, чтобы лечь спать, я с трудом смог снять туфли, потому что мои лодыжки были инфицированы и вздулись до слоновьих размеров. Только тогда я почувствовал боль и жар.
— Ну, маленький альбиносик, теперь ты видишь, что тебе не следовало ездить ни на какие гастроли всяких шоу на льду, если ты не способен увидеть такую очевидную вещь, как собственные распухшие лодыжки.
Он снова вызвал гостиничного врача, прибывшего в состоянии некоторого ступора после сильных возлияний, но на которого тем не менее вид моих раздутых лодыжек произвел сильное впечатление.
— У мальчика стафилококковая инфекция.
— Это плохо?
— Достаточно, чтобы убить за одну ночь, я думаю.
Он достал из своего саквояжа такую иглу, какую, я думал, используют только для лошадей, и наполнил ее комбинацией антибиотиков потом сказал:
— Снимай штаны, — и вкатил в меня содержимое лошадиного шприца.
Моя реакция была мгновенной, как у испуганного ребенка. Мне стало так трудно дышать, что я доплелся до окна и открыл его. За окном была метель, а я был в одних трусах.
— Ты с ума сошел, там же ветер и снег!
— Так я хоть могу вздохнуть, по-другому я не могу дышать.
(У меня был шок от лошадиной иглы.)
Это немножко отрезвило гостиничного доктора, он схватил телефон и вызвал мне «скорую».
И снова меня вынесли из гостиницы на носилках, спустили на грузовом лифте и засунули в «скорую», которая уже ждала внизу.
Конечно, Лэнс провожал меня до самого приемного покоя, крепко держа мою руку и подавая мне команды дышать: «Вдох выдох, вдох, выдох» всю дорогу, а в приемной палате больницы меня положили в занавешенную белым кабинку и стали закачивать анти-антибиотики, на что потребовалось три часа работы, а в соседних кабинках, за их белыми занавесками, я слышал звуки борьбы между жизнью и смертью других несчастных, находившихся примерно в том же состоянии, что и я.
Я должен отметить скорость, с какой врачи и сестры носились от кабинки к кабинке, закрывая и открывая занавески. Я слышал предсмертные крики и звуки торжествующей жизни.
Около четырех утра объявили, что опасность миновала, и сказали, что меня переводят в палату наверху.
Лэнс проводил меня наверх и нежно обнял на глазах недовольной белой сестры.
— Ну, милый, завтра у нас утреннее представление, мне лучше пойти соснуть хоть часок.