На секунду у обалдевшего Ульриха возникло ужасное подозрение: уж не колдунья ли жена его брата, и не сулит ли это купание в росе какой-либо беды для него или других людей? И все же очарование, исходившее от Клеменции, оказалось сильнее страха. Ульрих даже не осознавал, что тайком наблюдать за голой женщиной — не самое подходящее занятие для рыцаря. Когда-то, впрочем, Ульриха этому учили, но разве могли давние нравоучения, пусть даже и подкрепленные цитатами из Священного писания, а также двумя-тремя десятками розог, заставить его отвратить взор от подобного зрелища?! До времен Возрождения, до возвращения античных богинь из тысячелетнего небытия было еще ой как далеко! Редкая женщина той эпохи согласилась бы раздеться донага при свете — даже перед законным мужем! Да что там раздеться?! Даже распустить на людях волосы считалось верхом неприличия. Разумеется, Клеменция не знала, что за ней наблюдают. Если бы она увидела Ульриха, то, наверное, убежала бы с поляны. Ульрих же прекрасно ее видел. Задыхаясь от страсти, юноша пожирал глазами ее тело.
Ульрих не помнил, как выскочил из-за своего укрытия, и даже теперь, спустя двадцать лет, не смог бы придумать удовлетворительного объяснения тому, что он выпрыгнул из-за куста, не имея на себе ни клочка одежды. Клеменция вскрикнула и побежала. Но Ульрих, словно юный фавн, метнулся за прекрасной нимфой. Он пылал страстью настолько жаркой, что остудить ее не смог бы и антарктический мороз, не то что весенняя прохлада Центральной Европы. В несколько прыжков он догнал Клеменцию и схватил ее за руку. Клеменция ахнула и резко обернулась. И тут произошло непонятное… Увидев Ульриха, она не закричала, не попыталась закрыться от его взгляда и даже сама не отвела глаз, хотя на юноше было не больше одежды, чем на ней.
— Ты?! — всей грудью выдохнула она и внезапно, схватив Ульриха за плечи, с силой привлекла его к себе. Сквозь прохладу ее кожи юноша ощутил внутренний жар, которым пылала душа Клеменции. Она опрокинулась на мокрую траву, увлекая за собой Ульриха…
Вероятно, поклонники многоточий удовлетворенно закивали, увидев его в конце предыдущего абзаца. Увы, их ждет разочарование. Мы не будем уподобляться ханжам-монахам, лгущим и Господу Богу, и самим себе, и людям. Все взрослые люди знают, что означают подобные многоточия, и, безусловно, и сами догадались бы, что происходило в траве в течение некоторого времени. Вероятно, многоточие, заменяющее описание событий, также имеет свою прелесть — прелесть недосказанности, которая позволяет всем желающим воспользоваться собственным воображением, возможно, более богатым, чем у автора этих строк… И все же вспышка страсти была столь бурной и к тому же оказала столь существенное влияние на ход событий нашего повествования, что автор поддался искушению описать ее поподробнее.
…Когда Ульрих упал в траву и сильные руки Клеменции прижали его к упругим, взволнованно вздымающимся грудям, к мягкому выпуклому животу, когда ее ласковые ляжки распахнули перед ним врата, ведущие к вершинам наслаждения, и пропустили в них его могучего, хотя, быть может, не слишком опытного посланца, юноша забыл обо всем на свете. Дьявол ли, Бог ли владел его душой в тот момент — ему было все равно. Он обладал — не в мечтах, а наяву — телом женщины. Он ощущал ее каждой клеточкой, и для него больше ничего не существовало. Ульрих совершенно не думал о греховности своего поступка, не думал о Божьей каре за этот грех — не говоря уже о каком-либо земном наказании, которое могло бы его постичь, если бы кто-то случайно их увидел. В его ликующей душе оживали фаллические культы древних, языческие культы его предков. Его пульсирующая и горячая плоть ритмично совершала предназначенные ей природой действия, то глубоко проникая в таинственные глубины женского естества, то подаваясь назад, дабы набрать разбег для нового броска. Каждый новый бросок увеличивал его восторг и томление.
Клеменция в долгу не оставалась. Хотя ее роль, как и роль всякой женщины при подобных обстоятельствах, была подчиненной, нельзя сказать, что она являлась пассивным объектом страсти. Напротив, Клеменция была неутомима в своих трудах. Ее жаркие ладони скользили по телу Ульриха, постоянно возбуждая его. Ее губы, не знавшие устали, осыпали лицо и руки юноши поцелуями — то быстрыми и воздушными, словно прикосновение крыла бабочки, то долгими и глубокими, сладкими и освежающими, словно глоток холодной воды в июльский полдень. Ее тело не знало покоя: оно извивалось, подергивалось, билось, содрогалось. Оно то напрягалось, сжимая Ульриха в объятиях, жадных и неистовых, то расслаблялось, лаская юношу мягкостью и податливостью. Ее голубые глаза то горели безумием, то туманились…