— Что ж, это свойство делает ей честь, и сын должен быть достоин своей матери!
Послышались три размеренных удара в колокол. И тотчас двери распахнулись, и на пороге возник мажордом, громко возгласивший:
— Графиня Клеменция де Шато-д’Ор!
Ульрих впился взглядом в дверной проем. Несколько секунд спустя послышались гулкие, твердые, но не тяжелые шаги, и в зал вступила дама, одетая в черное, с большим монашеским крестом на высокой груди. Клеменция, конечно же, сильно изменилась с тех пор, как Ульрих видел ее в последний раз. Однако Ульриху эти перемены показались незначительными по сравнению с тем, как годы изменили его. Это была по-прежнему крупная, статная женщина, в которой угадывались все та же физическая и духовная сила и не по годам крепкое здоровье. Хотя она уже давно утратила свежесть юности, хотя неумолимые морщинки уже избороздили местами ее лицо, внешность графини производила благоприятное впечатление. Многие из сидевших за столом дам, ровесниц Клеменции, рядом с ней выглядели старыми развалинами. Даже печать грусти и длительных, быть может, тяжких раздумий, которую время наложило на ее лицо, не портила это впечатление, лишь придавала облику Клеменции какую-то загадочную отрешенность. Новая Клеменция показалась Ульриху таинственной и непостижимой. Этому, вероятно, способствовал контраст между моложавым лицом графини и ее старушечьим черным одеянием, напоминавшим монашескую одежду. Клеменция в своем новом облике представляла собой загадочное сочетание телесной красоты и отрешенности от мирского. Ее черные одежды, весь ее облик вселили в Ульриха какой-то непонятный, безотчетный страх; ему тотчас пришли на ум слова Альберта: «Она умеет настоять на своем!» Но то же черное платье не только не скрывало, но и, напротив, подчеркивало стать этой женщины, женщины мирской и по сути своей грешной.
Клеменция вошла не одна. За ней следовал маленький паж, державший шлейф ее платья, а позади пажа ковыляло какое-то странное, отдаленно напоминавшее человека существо.
— Это Вилли, юродивый, — шепотом пояснил Альберт. — Матушка приблизила его к себе из сострадания. Бедняга глух и нем от рождения…
— Милосердие вашей матушки, вне всякого сомнения, зачтется ей Господом Богом, — с преувеличенной почтительностью проговорил Ульрих.
Вилли, весь обросший бородой, со спутанными, всклокоченными волосами, в которых местами торчали не то сено, не то овечья шерсть, в порванной во многих местах и неописуемо грязной и вонючей власянице, представлялся совершенно необязательным гостем за столом, где сидели бароны и кавалеры. Глаза юродивого бегали по сторонам, временами вращались, иногда и вовсе закатывались. Из его отвратительно щербатой и зловонной пасти вместе со слюной вылетали нечленораздельные звуки — то утробно-глухие, словно мычание недоеной коровы, то резкие и пронзительные, как скрип тележного колеса. При всем при том юродивый был гигантского роста и обладал поистине богатырской силой, в чем нетрудно было убедиться, взглянув на опутавшие его вериги, изготовленные из железных цепей. Вериги эти наверняка весили больше, чем самое тяжелое рыцарское вооружение. К веригам было приковано огромное чугунное распятие на длинной тяжелой цепи. Ульрих, прикинув, пришел к заключению, что это распятие вполне можно было использовать в качестве кистеня, то есть в буквальном смысле — сражать врага крестной силой.
Все присутствующие встали, приветствуя хозяйку Шато-д’Ора. Ульриха это слегка покоробило, потому что раньше подобную честь оказывали лишь его отцу. Клеменция неторопливо, с достоинством проследовала на свое место, небрежным кивком головы разрешила гостям сесть и уж после этого произнесла холодно и бесстрастно:
— Я рада приветствовать всех, кто посетил сегодня мой дом. И прежде всего я приветствую вернувшегося из песков Палестины моего любезного брата Ульриха де Шато-д’Ора. Рассказы о его подвигах, совершенных во славу Спасителя нашего при защите Гроба Господня от неверных, достигли наших краев задолго до его прибытия. Надеюсь, он по достоинству оценит прием, который мы ему оказали.
Она подала знак слугам. Вино зажурчало, переливаясь из кувшинов в рога и кубки, застучали ножи, захрустели кости, зачавкали жующие рты. Из-за спин гостей выскочили и закружились в визгливой кутерьме шуты и карлики, задудели в дудки и волынки менестрели — словом, начался один из тех пиров, которых старый бродяга, благородный граф де Шато-д’Ор, не то пятый, не то шестой Ульрих в роду, повидал на своем веку немало, так что уже по горло был сыт таким весельем. Он ел совсем немного — только для того, чтобы утолить голод, а пил и вовсе мало.