Сэм из-за дырки в шее не мог ответить и только улыбнулся. Фил был старше его на год-два и, по всей видимости, лежал здесь уже давно.
— Давай я угадаю твоё имя, а ты кивни, если я угадал.
Сэм взглядом дал понять, что согласен с такой викториной.
— Тебя зовут… — и Фил начал перечислять одно имя за другим.
Он успел назвать не больше пяти имен, как голова слева сердито пробухтела.
— Этого парня зовут Сэм. Его привезли из Фриско. Ему осталось жить два понедельника, — и голова слева так же неожиданно замолчала, как и заговорила.
Сэм ничего не понял про понедельники, но услышав своё имя, дружественно закивал.
Фил оказался словоохотливым парнишкой и за пять минут рассказать всё, что следует знать человеку, у которого не двигаются руки-ноги и дышит за него машина.
— Сэм, трубку из горла скоро вынут и ты сможешь разговаривать. Машины у нас надежные, поэтому дышим хорошо и бояться больше нечего. Самое противное, когда приходит Соня — медсестра. Она убирает за нами три раза в день. Когда открывают крышку, нужно задерживать дыхание. С трубкой это ни к чему, а когда трубку вынут — научишься. Вот и всё, отдыхай. А его, — Фил показал глазами на голову слева (от Сэма) — не бойся. Эндрю хороший парень, хотя и зануда. Он лежит здесь уже второй год, поэтому злится и не любит новичков.
Пророчество Эндрю и доктора из приемного покоя не сбылось: Сэм не только выжил, но даже немного окреп. Его каждый день навещали родители, а раз в две-три недели захаживал доктор Робинсон. Трубку из горла убрали через месяц, дырку зашили. Связки, хвала Господу, как сказал местный врач, не повредили, поэтому Сэм быстро заговорил и целыми днями болтал с Филом о том, о сём, а больше о тех временах, когда они выберутся из коконов, научатся сами дышать и заживут лучше прежнего. Эндрю частенько просил их заткнуться и не мешать ему думать. Фил и Сэм уважали своего товарища по палате и сразу переходили на шёпот.
Так прошло почти два года. Головы детей стали больше, голос Фила стал басовитым, голос Эндрю и Сэма пока не изменился; всё, что видели ребята за прошедшее время — это друг друга, коконы, палату, врачей, медсестер и своих родных. Глядя на них, Бог не раз задумывался: «А не слишком ли я жесток, ведь их ровесники бегают, прыгают, учатся, веселятся? Родители тех, по-настоящему живых детей, заняты обычными хлопотами и просто купаются в счастье, потому что их чада растут, взрослеют, ходят в школу, много болтают и много смеются. Родители больных детей все время как будто придавлены. Они редко улыбаются, они постоянно беспокоятся, для них не существует праздников и выходных — они или в больнице, или на работе, дом для них перестал быть домом, когда его покинули ребятишки без надежды вернуться назад живыми. Почему я такой разный? — продолжал рассуждать Бог. — Почему в одном проявлении я полон энергии, сил, а в другом парализован и единственное место, где я могу разгуляться, — это мысли? Где я настоящий: в сознательной деятельности или в теле? Зачем мне в принципе понадобились тела и весь физический мир? Ах, да, — вспомнил Бог, — у меня же есть замысел. Он скрыт от всего сущего, но всё сущее имеет чёткое направление. Человек — не вершина моего творения, потому что человек — это всего лишь часть замысла и в нём не больше смысла, чем в одном единственном атоме, но и не меньше. Человек — часть того, что я задумал. Человеку только кажется, что он равен мне. Впрочем, равен, если стоит выше своих желаний и управляет своими чувствами; равен, так как я наделил его творческими способностями, то есть научил создавать нечто видимое из невидимого, то есть творить из мысли осязаемый образ; равен, если признаёт мое превосходство и не сопротивляется моему замыслу о нем; равен, если сам, без моей помощи при жизни становится бессмертным, отказавшись от всего тленного и приняв за главное идею любви; равен, если постоянно меняется; наконец, равен, если воспринимает рождение и смерть как две тождественные вещи, по сути не отличимые друг от друга, но отличимые по внешним признакам. Воспринимать внешне — скорее проблема для человека, чем его отличительная способность от всего, что им не является…» Богу надоело рассуждать, потому что конкретно про Сэма, Фила, Эндрю и миллионов других детей он мог сказать только одно — «люблю» и «вы, люди, попробуйте это понять». Да, ничего другого сказать Бог не мог и тихо ждал, пока его замысел станет понятным для тех, кого считали несчастными.
Глава 2
Лечащий врач Сэма, мистер Дэн Тейлор (кстати, кроме лечебной работы, он был еще и заведующим отделением) назначил его родителям встречу на тринадцать ноль-ноль. Миллеры пришли в тринадцать ноль-пять, но помощница дока попросила подождать. Тому было множество причин: утром к мистеру Тейлору явилась толпа ординаторов, и их надо было распределить по врачам. В полдень позвонил директор больницы и попросил Дэна подготовить отчетную документацию за истекший месяц. В час дня к заведующему зашел инженер по оборудованию и они говорили о чем-то не менее тридцати минут. Из-за двери не было слышно слов, но хорошо была слышна интонация, с которой произносились слова, проще говоря, инженер и заведующий отделением кричали на друг друга. Вышли они одновременно: инженер с красным лицом, заведующий, наоборот, с бледным. Только помощница хотела пригласить родителей Сэма на приём, как откуда ни возьмись возникла расфуфыренная тетка, жена мистера Тэйлора. Он говорил с ней спокойнее, но тоже с неодобрением. Наконец, в четырнадцать пятнадцать Боб и Джина Миллеры расположились в креслах напротив человека, который занимался здоровьем их сына последние восемнадцать месяцев. Помощница предложила родителям Сэма кофе, Джина отказалась, Боб принял из ее рук чашку горячего ароматного эспрессо.