Понше с капитаном с высоты кормовой башни злорадно наблюдали за страждущими.
– Парус с кормы! – неожиданно заорал впередсмотрящий.
Вскоре то, что поначалу можно было разглядеть лишь с верхушки мачты, стало доступно взорам и тех, кто стоял на мостике. Точка на горизонте на удивление быстро росла и через некоторое время превратилась в примеченный еще на рейде в Марселлосе норманнский когг. Шел он круче к ветру и двигался намного быстрее нефа и движущейся на одном лишь парусном ходу тамплиерской галеры. Когг, горделиво надуваясь двумя парусами – прямым на мачте и косым, натянутым от клотика до бушприта, – поравнялся с флотилией и через небольшой промежуток времени представил завистливым взглядам марсельцев плоскую, словно топором срезанную корму, которая стала довольно быстро удаляться.
– Чудны дела твои, Господи! – произнес, перекрестившись, Понше.
Северные торговые корабли были в Средиземноморье большой редкостью. Мавры, хоть и проигрывали христианам одно сражение за другим, по-прежнему владели изрядной частью Пиренейского полуострова. По всему побережью, от кастильской крепости Оторно и до самой Барселоны, принадлежащей Арагону, не было ни одного христианского порта, а бискайские воды были полны сарацинских пиратов. Так что на переход от Англии через Геркулесовы столбы отваживались лишь вооруженные до зубов венецианские конвои да северные суда с отличными мореходными качествами и мощными гарнизонами на борту.
– Мэтр Турстан! – обратился помощник к капитану. – Вы самый опытный мореход в нашей гильдии, а «Акила» – самый лучший и самый большой неф. Как же тогда получается, что эти северяне обходят нас, словно какую-нибудь речную барку?
– Еще бы они нас не обошли, – скривился, словно от зубной боли, мэтр Турстан. – Посмотри на их корму, Понше. Вместо рулевых весел там прилажена особая доска, которую они называют «стерн», – она дает кораблю устойчивость на курсе. Вот из-за этой доски они и могут забирать круче к ветру да лучше управляться. Сколько раз я говорил старшинам на верфи: переймите, мол, да устройте и нам такой вот стерн – меньше будем терять кораблей в бурях и от пиратов сможем уходить. А они свое: «Деды строили с веслами, и мы будем точно так же строить. Негоже старые традиции нарушать». Ох, чует мое сердце, помощник, опомнятся они лишь тогда, когда северяне начнут хозяйничать в наших водах и не будет на них управы…
Ганзейский парус еще долго маячил перед глазами капитана, пока, к самому заходу солнца, не скрылся за горизонтом. Вскоре в дымке вечернего тумана показалась италийская земля. А это означало, что к восходу луны «Акила» бросит якорь в Неаполитанском заливе.
После непродолжительной стоянки, основной целью которой, по мнению студиозусов, было пополнение запасов вина и сидра, флотилия продолжила путь. Ночь была лунной, и капитан, не боясь выскочить в темноте на берег, подставил парус попутному береговому ветру. К полудню следующего дня он рассчитывал достигнуть Мессины.
Качка существенно уменьшилась, но не до такой степени, чтобы страдающие морской болезнью пассажиры почувствовали себя намного лучше. Жак и Робер приняли приглашение Николо, который оказался отличным парнем, присоединились к студиозусам, опустошили по кружке сводящего скулы сидра и вместе с остальными стали слушать, как поет зеленый, изможденный Рембо. По вполне понятной причине все бал гады несчастного жонглера в этот вечер отличались особой жалостливостью, но при этом никакого сочувствия у слушателей его рулады не вызывали. А уж когда дело дошло до придворно-помпезной песни о гибели графа Роланда, давно навязшей у всех в зубах, Робер плюнул, ругнулся и, увлекая Жака, вернулся под переборку.
– Нашли кого славословить! – недовольно бурчал де Мерлан. – Этот самый граф Роланд, поди, у Карла в придворных шаркунах ходил. Это же надо – так бездарно попасть в засаду! Да еще и в горном ущелье… Я бы такому не то что арьергард целой армии – десяток ополченцев не доверил! Дозоры не выставил, солдат не уберег. Вместо того чтобы укрепиться в скалах и держать оборону, ринулся в бессмысленную атаку и дал себя окружить. Да и вообще, мне знакомый монах сказывал, что в летописях по-другому прописано. Не сарацины Роланда разгромили вовсе, а дикие горные баски. Граф, из жадности отставший от войска, чтобы пограбить сарацинские деревни, на походном марше попал в засаду, как кур в ощип.
– Ну, господа даже в нужное место ходят не как мы, простолюдины, а по-благородному, – рассмеялся Жак. – Кто же будет кормить несчастных жонглеров, если они начнут в своих шансонах рассказывать о том, что происходило на самом деле? Вот, например:
– Тут ты прав! – поддержал его благородный сир де Мерлан, у которого со знатью были свои счеты. – Богатые если и плачут, то только от жалостливых песен да от репчатого лука. Вот и сейчас – народ в трюме страдает, а этим наверху хорошо! Сидят себе в шатрах, дышат морским воздухом, а чтобы не мутило – знай лимоны жуют!
– Все, не могу я больше этим воздухом дышать, сир Робер, – оглянувшись по сторонам, словно разделяя народные страдания, опомнился Жак. – Пойду на палубу, проветрюсь перед сном.
Де Мерлан пожал плечами, словно не понимая, что неприятного нашел в трюмном воздухе этот неженка-пейзанин, и начал устраиваться на ночлег.
Лунный серп – чуть меньше половинки – сиял над мачтой, освещая палубу не хуже, чем добрый смоляной факел. Из кормового трюма доносилось ржание и топот коней – бедные животные, запертые в тесных стойлах, страдали от качки не меньше, чем люди. На палубе не было ни души, только за матерчатыми стенами господских шатров слышался напряженный шепот, словно кто-то выяснял между собой отношения.
Услышав голоса, Жак подобрался поближе и спрятался за мачтой. Ему очень хотелось посмотреть, как выглядят эти самые волшебные лимоны, которыми лечат морскую болезнь. Но, к ужасу виллана, вместо грызущих заветные плоды благородных сеньоров из прохода между шатрами появились двое, волокущие под мышки третьего. Ничего удивительного, собственно говоря, в этой картине не было. Похоже, что кто-то из знатных путников в борьбе с проклятой качкой не смог обойтись одними лишь волшебными плодами и злоупотребил красным бургундским вином. Вот теперь слуги и доставляют его к борту для того, чтобы он мог с комфортом опорожнить свой дворянский желудок. Но, к сожалению, нарисованная Жаком мирная картина растаяла, как только троица повернулась к нему спиной. Оказалось, что из-под лопатки благородного господина торчит рукоятка кинжала, а вокруг нее расплывается, поблескивая в лунном свете, большое черное пятно.
Два солдата, в которых Жак признал охранников загадочной дамы, подскочили к борту, перевалили недвижное тело через ограждение и взялись за ноги, совершенно очевидно намереваясь бросить несчастную жертву в морскую пучину. Сверкнуло дорогое шитье. Человек с кинжалом в спине неожиданно выпрямился и отбросил в стороны потерявших бдительность убийц. Освободившись, он обвел палубу невидящим взглядом, сделал несколько шагов, оставляя за собой кровавый след, приблизился к мачте и наткнулся на Жака. Виллан, потеряв от страха дар речи, стоял ни жив ни мертв. Раненый ухватил его за одежду, выкрикнул фразу на незнакомом языке, закатил глаза и начал медленно оседать на палубу.
– Господи Иисусе! – вскричал перепуганный до смерти Жак и, совершенно потеряв голову, выскочил из укрытия.
В это самое время пришедшие в себя убийцы вскочили, пригнулись и, словно два леопарда, в несколько бесшумных прыжков подскочили к мачте. Первым делом они схватили за ноги несчастную жертву и довершили свое черное дело – отволокли в сторону и выбросили за борт. Затем, продолжая хранить молчание, не сговариваясь, ринулись обратно, вытаскивая на бегу фальшоны. Но Жак уже успел прийти в себя и теперь во весь дух несся к спасительному трюму. Убийцы бросились вдогонку.