Ведро ледяной воды водопадом обрушилось на его лицо, и он шевельнулся. Какая глупость! Стальные бритвы вонзились ему в запястья, и он, наверное, застонал. Или заплакал. Ведь разве не исполнялись все желания принцессы Едогими? Если она приказала, чтобы человек кричал, как грудной младенец, то так тому и быть.
А здесь, на его кистях, были даже не бритвы. Просто верёвки. Но он уже висит на них так долго. Только стоя он мог дать какой-то отдых рукам, а чтобы стоять сейчас, нужно было собрать в кулак всю свою волю – ведь, встав, он позволит крови хлынуть по рукам к пальцам, а это была агония. Это была агония.
Стоять было проблемой ещё и из-за коленей, которые совсем ослабли. Ослабли от страха, от ожидания, от ненависти?
Он видел, как стражник запалил факелы и тёмная комната озарилась прыгающими языками пламени, рваные тени заплясали вверх и вниз по стенам. Теперь он стоял, и руки его расслабились. Бритвы теперь были не снаружи, а внутри рук. Он поднял глаза к низкому каменному потолку, к кольцам, ввинченным в потолок. Потому что иногда, забываясь в полусне, он думал о Самсоне. Он был большим, сильным мужчиной, а это всего лишь железные кольца, закреплённые в камне. Собрать все силы, потянуть посильней, и они, возможно, вырвутся. А что потом? Эта камера – в основании башни Асаи. И разве не может случиться такого, что он потрясёт это основание и все здание развалится на куски, а Асаи Едогими, Асаи Дзекоин и Пинто Магдалина вылетят из своих постелей и рухнут сюда, к нему, в эту камеру? Какой крик радости вырвется из груди Токугавы, если башня Асаи рухнет!
Но кольца все так же прочно держались сейчас, как и тогда, когда его привели сюда. Бог свидетель, он пытался вырвать их, и не один раз. Как и тогда, когда они подставили стол под его живот, приподняв его с пола, для удобства молодых стражников. Даже в тот день кольца не дрогнули, хотя сердце его едва не разорвалось от стыда и злости. Значит, он всё-таки не Самсон. Потому что Самсон получил свою силу от Бога. А Уилл Адамс отказался верить в то, что Господь вмешивается в деяния людей. Уилл Адамс остался один.
О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий что-то про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство – посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый.
Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно – Едогими отделяло от них настолько этажей.
Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями.
Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались.
В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева?
Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять.
Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу.
Кокс упорно называл её «миссис Адамс». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы.
Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться.
Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда.
Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу.
В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить – до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тоетоми нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур.
Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём – уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины.