О выстрелах, сделанных неизвестно кем. Это раньше эсеров-боевиков нельзя было представить без тяжёлого, придающего уверенности в своём деле и своих идеях смитвессона. А ещё с ним уголовники ходили на "дело", и иногда, выдавая себя за "идейных" — на "эксы". А потом всё больше и больше револьверов марки "Смит и Вессон" стали использовать и простые обыватели. Смитвессоны оказались, так сказать, по обе стороны баррикад.
Так что нельзя было точно сказать, кто же всё-таки решился стрелять в Романов и Львова. Однако не меньше шумихи наделал сам факт их встречи. Член правящего дома — и один из представителей оппозиции. Да, места некоторые газеты этому уделяли даже побольше, чем рассуждениям о личности несостоявшегося убийцы.
Колчак, правда, несколько разволновался, прочтя статьи, под заголовками вроде "Немцы вконец осатанели!" или "Германец бродит по столице!". Всё-таки он прекрасно помнил, что за письмо и от кого пришло ему не так давно. И пока что всё, что было в том письме, сбывалось. Например, вице-адмиралу всё-таки позволили увеличить количество времени, которое солдаты будущего Босфорского десанта проводили со священниками. Колчак специально побывал на одной из бесед батюшки с защитниками Отечества.
Мужчина преклонных лет, с окладистой бородой, гулким басом и серыми глазами, так и лучившимися светом. Крепкие руки охотно осеняли крёстным знамением слушателей проповедей и простых, обыденных речей. Отец Серафим, принявший постриг после русско-японской войны, участник Мукдена, более не хотел проливать человеческую кровь, хоть японскую, хоть немецкую. Он не уставал повторять, что это на лицо все разные люди, да говорят по-разному, а как глянешь в душу. "Душа-то национальности не имеет, Александр Васильевич" — говорил отец Серафим, вспоминая разрывы снарядов и пули, свистевшие над его головой. Те пули, что не миновали двоих его братьев на реке Шахэ. Это тоже сыграло свою роль в уходе от мира Петра Ивановича Сидорина, взявшего после пострига имя Серафима. Но память-то не так легко поменять, как имя или фамилию. Поэтому не было горячей и уверенней оратора, взывавшего к защите Родины среди солдат и матросов. Колчак видел, что они прислушивались к словам отца Серафима, открывали душу его речам, внимали сердцем. А потом возвращались в казармы, укрепившиеся в мысли о том, что надо жизнь положить, но вырвать победу у врага.
Александр Васильевич задумчиво и даже несколько меланхолично взирал на Севастополь с Малахова кургана. "Как странно стоять здесь и знать, сколько крови пролили наши герои за этот клочок земли. Здесь и отец…" — думал Колчак.
Кондуктор морской артиллерии, Василий Иванович Колчак конвоировал транспорт пороха в Севастополь из города Николаева, да на базе Черноморского флота и остался. Он сам потом говорил, что не знал, как остался жив, служа помощником командира батареи на Малахов кургане, в самом горячем круге ада. В который превратился Севастополь. Контуженный осколком бомбы, разорвавшейся на батарее, через месяц уже шёл на невероятное "приключение": на виду у французов расположится с отрядом, который должен был спалить туры и фашины неподалёку от батареи. Несколько гранат — и вспыхнули вражеские приспособления, а потом занялись траншеи. Французы, обстреливаемые отрядом Колчака, мало что могли поделать с пожаром. В городе сперва подумали, что занялся Малахов курган, но быстро прибывший начальник штаба обороны Васильчиков, едва узнав, в чём дело, вызвал Василия Ивановича, и без лишних слов повесил ему на грудь знак Военного ордена (это потом его прозвали солдатским Георгием).
Потом отец будущего адмирала стал работать на Обуховском заводе, основанном промышленником Путиловым на берегах Невы. Выбрал Василий Иванович жену не из дворянок, а вёдшую свой род от донских казаков. А четвёртого ноября тысяча восемьсот семьдесят четвёртого года, под знаком Скорпиона, всегда готового к бою и опасности, победи, — или смерти, родился сын Александр. Внешностью он был не похож на отца, черты которого выделялись своею "округлостью" и мягкостью, в отличие от резкого, словно высеченного из скал лика сына. Через одиннадцать лет Александра направили в гимназию, совершенно не пророча ему военной карьеры. Вместе с Колчаком учился застенчивый тихоня Вячеслав Менжинский, ставший потом известным в качестве главы ОГПУ. Судьба играла в игры, понятные лишь ей одной: через не такое большое время Колчак оказался уже в Морском училище. А ещё — стал одним из первых учеников. Потом, в воспоминаниях некоторых выпускников. Александра Васильевича будут сравнивать с Савонаролой…
Едва какая-нибудь задачка не давалась, всё никак не хотела решаться, то раздавались слова: "Это к Колчаку. Он у нас голова", и кто-нибудь шёл "на поклон", как любили шутить. И мог видеть картину, не сухой гуашью, но насыщенными, жирными масляными красками.
В комнате, узкой и длинной, освещённой керосиновыми лампами, кадеты готовят задание на следующий день. Шелестение бумаги да скрип перьевых ручек и химических карандашей нарушает лишь тихий голос, необычайно уверенный и твёрдый голос худого кадета. Невысокий, загорелый, изредка шумно вдыхавший своим орлиным носом воздух, наполненный пылью, запахом керосина и ароматом знаний. И рядом — высоченный, плотный кадет, с плохо скрываемым обожанием и уважением в глазах. Так смотрят не на человека, а на ожившую книгу, в которой заключены все знания о мире и абсолютная истина.
Один из первых среди выпускников, получивший четвёрку только за минное дел, Колчак отправился в далёкое плавание во Владивосток. Сделали остановку и в Порт-Артуре, только что занятом русской эскадрой. Когда поднимался ветер, Колчак, как он любил потом шутить, легко мог понять, с чего дону из гор рядом с городом назвали Золотой. Пыль. Тонны, тысячи тонн пыли, заполнявшие воздух, превращая его во что-то подобное рассыпчатому песочному тесту. Но более всего Колчака поразила Япония, в портах которой его корабль дела остановку…
Снаряды японских гаубиц, падавшие на Старый город, застроенный китайскими хибарами. И никто никогда точно не знал: останется снаряд неразорвавшимся или сотрёт с лица земли десятки домов, собрав богатый кровавый урожай смерти. Колчак наблюдал за этим с борта миноносца. Рвались снаряды в городе, буравили окопы защитников Порта-Артура, нерусского города, ставшего родным для многих россиян. Многие из них обрели здесь свою могилу. А Александр Васильевич, сжимая кулаки от бездействия, более не мог смотреть на расцветавшие розами огни разрывов снаряд и бомб, и попросился на берег. Там он командовал батарей на горе Высокой …
А потом город сдали. Стессель, руководивший обороной, сдал его, несмотря на то, что ещё очень долго можно было оборонять Порт-Артур, превратив китайский городок в тихоокеанский Севастополь. Но не получилось…
Как же она теперь напомнила ему Малахов курган.
"Не дай Бог Севастополю повторить в этой войне участь Порта-Артура" — кричало сердце вице-адмирала. К счастью, шла совсем не русско-японская война. К сожалению, это была совсем не русско-японская…
После прогулки по Малахову кургану и инспекции кораблей, стоявших на рейде, командующий Черноморским флотом засел в своём кабинете за план Босфорской операции. Сколько раз он уже читал его, участвовал в его разработке, готов был, посмей кто разбудить вице-адмирала ночью, рассказать его в мельчайших деталях. Как жаль, что приходилось полностью его перекраивать. Кирилл Владимирович был невероятно убедителен в своём письме. И ещё более — уверен в том, что пишет. Это чувствовалось в каждом слове, в каждой точке, в каждой завитушке. К тому же он совершенно точно предсказал дату покушения на него и князя Львова. Вот тогда-то волосы дыбом встали на затылке Колчака, а в сердце разлетелись льдинки. Нет, конечно, сам Романов мог подстроить случай в Таврическом саду. Но факт оставался фактом: всё прошло точно по описанию Кирилла. Даже заголовки статей. И от этого становилось страшно. И ещё немножко — уверенней, как ни странно.
Поэтому на бумаге уже возникали детали нового плана. Приходилось рассчитывать только на три дивизии и полк, усиленный двумя пулемётными бригадами: по словам Романова, это было всё, что можно было бы стянуть в Крым. Впрочем, и атаковать приходилось далеко не самые лучшие укрепления. Заброшенные окопы, редкие батареи, армия, почти полностью уничтоженная в боях на Кавказе и в Галлиполи — вот и всё, чем могла похвастаться Турция, в чьё сердце был направлен удар.