Удар штыка в глаза. Стон, наполненный болью и ненавистью. И кровь, стекающая из пробитых глазниц на гранит набережной. Офицер повалился, судорожно глотая воздух и закрывая ставшие пустыми глазницы. Ещё один удар штыком — и его мучения окончились.
— В воду гниду, нехай гниёт там, — бросил смеявшийся до того матрос, подходя к очередной жертве.
Неужто Зубатов?! Он самый! Читает какой-то документ. Видно только последние строчки.
"Да поможетъ Господь Богъ Россiи. Николай"
Зубатов, откладывая лист бумаги в сторону, открывает ящичек рабочего стола. Достаёт тяжёлый Парабеллум. Прикладывает к виску.
— Боже, храни Россию. Боже, храни царя, если народ его не сберёг, — на нажимает на курок…
Цепь офицеров в белых кителях, выпачканных в грязи. В руках — винтовки, трёхлинейки и берданки. Видно, что побывали не в одном бою, с честью послужив своему хозяину. А может, даже и не одному…
Редкая цепь идёт вперёд, не пригибаясь к земле, не останавливаясь, даже не стреляя из винтовок. На их лицах не дрогнул ни один мускул. Они знают, на что идут и зачем. На смерть — за единую и неделимую Россию. Белогвардейцы умирали, чтобы их потомки могли жить свободными. Жаль, что их мечтам не суждено было сбыться скоро…
Грязь хлюпает под ногами. Почему они не стреляют?
Свист пуль. И вдруг — прекратился. Кто-то впереди поднялся с земли и побежал прочь.
Почему не стреляют? — Патронов нет. Только штыки…
Беглеца настигла пуля. В спину. Какой-то латыш в кожаном пальто снял палец с курка и снова приник к земле.
Толпа людей в полностью красной одежде идёт в атаку. Их просто замечательно видно в летнем леску, на фоне зелёной травы и молодой коры деревьев.
— От они у меня сейчас. Данила, пали! — радостно улыбается, утирая ладонью нос, бородатый человек в солдатской рубахе и рабочей кепке. — Будут знать, как тряпки бабьи надевать!
Пулемётная трель — и люди в красной одежде попадали на землю. Кто-то — прячась от пулемётчика. Кто-то — не успев спрятаться, зарыться в землю, настигнутый очередью.
"Почему позади обоих отрядов одинаковые, красные флаги?" — рождается и умирает мысль. И ижевские и воткинские рабочие стреляют по таким же рабочим, с соседних областей и даже заводов. Русские стреляют по русским. И не видно этому конца да краю…
Высокий, стройная, хорошо подобранная фигура старого кавалериста, два Георгиевских креста на изящно сшитом кителе, доброе выражение на красивом, энергичном лице с выразительными, проникающими в самую душу глазами. Подчинённые души не чаяли в своём генерале Келлере.
Неутомимый кавалерист, делавший по сто верст в сутки, слезая с седла лишь для того, чтобы переменить измученного коня, он был примером для всех. В трудные моменты лично водил полки в атаку и был дважды ранен. Когда он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и в чекмене Оренбургского казачьего войска, щеголяя молодцеватой посадкой, чувствовалось, как трепетали сердца обожавших его людей, готовых по первому его слову, по одному мановению руки броситься куда угодно и совершить чудеса храбрости.
Стены Святой Софии и Богдан Хмельницкий молча взирали на трёх человек, шедших мимо сквера. Залп из-за деревьев. Потом — ещё залп, теперь винтовки караульных довершили дело. Одиннадцать пуль, а потом ещё и штыки — только так смогли навсегда ниспровергнуть этого колосса отнюдь не на глиняных ногах…
Кирилл Владимирович нервно сглотнул. Такого с ним никогда не было. Руки его тряслись: будто бы сам, мгновение назад, сидел за тем пулемётом. Или закрывал лицо руками, чтобы не видеть крови, хлещущей из ставших пустыми глазниц морского офицера. Или…Да были десятки или!
И выглядело это так…Так, как будто бы всё уже было, свершилось, стало достоянием истории много-много лет назад. И Романов сам был свидетелем этому.
Кирилл не мог ничего понять. Вдруг возникла мысль, что надо напиться. Он её сразу же отбросил — глупость. Так ничего не сделаешь со всеми теми ужасами, что проносятся в голове. После сладкого забытья это снова придёт. Откуда-то из глубины души пришло осознание, что видения будут с ним всегда. Потому что они — не видения. Потому что это правда. Потому что это уже было…
Казалось, ещё совсем немного — и Кирилл поймёт. Поймёт, что все они означали.
— Нужно о другом думать. Нужно. Иначе окончательно рассудком подвинусь. Будет первый Великий князь-пациент домов общественного призрения…
Кирилл снова вернулся на диван. Успокоение всё не приходило. Поэтому он решил подумать над делами. Как минимум над тем, о чём говорили представители Думы. Намечают всё сделать после четырнадцатого февраля. Демонстрации рабочих, пикеты. И вдруг — царь под нажимом думцев (а точнее, угрозами расправы с семьёй) принимает конституцию. "Юродивый" Милюков занимает долгожданное место в министерстве. Всё удалось. Все счастливы.
И только сейчас Кирилл понимает, что пришедшие к нему люди боятся. Боятся толпы, которая может поднять революцию. Поверни демонстрация к Зимнему или в Царское, примкни к ней многочисленные солдаты, ни разу не нюхавшие пороха в настоящему бою, разоружив полицию, — и думцы не смогут ничего поделать. Сколько братской крови прольётся!
Романов, утром даже не думавший ничего говорить Никки, внезапно пожелал бежать к царице, к министрам, надеясь предупредить о готовящихся делах. Однако менее чем через удар сердца ноги сами отказались идти.
"Охранка уже знает. Не стоит волноваться" — всплыло в голове.
Кирилл Владимирович похолодел. Всё это всё меньше и меньше ему нравилось.
Тело не повинуется разуму. Странные видения и мысли. Может, всё вокруг — сон? И сейчас Кирилл лежит в Зимнем или в больничной палате, а вокруг собрался консилиум врачей, решающих, как лечить горячку?
Нет, вряд ли. Бред или сон не может быть таким естественным. Натуральным. Осязаемым. И в то же время — таким странным. Например, что за глупые видения? Что за лысый, с бородкой…
— А я ведь где-то его видел. Или слышал про него, — вдруг осенило Кирилла.
Но почему-то казалось, что в образе того человека не хватает одной очень важной вещи. Что-то связано с головой. Но что именно? Не какая-то же кепка должна на ней быть! Здесь не хвата…Кепка? Да, именно!
Образ Ленина в кепке живо предстал перед мысленным взором Кирилла. Постойте! Точно! Этого человека зовут Владимир Ленин. Но откуда всплыло его имя? Романов был уверен, что ещё утром вряд ли бы смог даже вспомнить внешность этого …Владимира Ильича. И к тому же Ленина совсем не Ленином звали, оказывается. Это тоже только мгновение назад всплыло в голове у Кирилла.
Слишком много всего для одного человека. Голова командира Гвардейского экипажа шла кругом. Что с ним творится? Кирилл повалился на диван. Кожаная обивка потеплела. Руки Романова затряслись. Такого с ним не было даже в день гибели "Петропавловска". Даже когда смерть была кругом: в огне горящего корабля, в толще воды, в обломках обшивки и палубы, Кирилл не боялся.
Сейчас же то, что с ним происходило, повергло Великого князя в ужас. Просто животный ужас. Но Романов не мог ничего с собою поделать. Тело отказывалось подчиняться разуму, порождавшему непонятные и жуткие видения.
Вот и они снова пришли…
Тихоня Духонин. Тонкие усики — натуральный мушкетёр! Таким место в романах Дюма, а не в наше дикое время.
Сидит в каком-то вагоне. Беседует с кем-то. Бубнит под нос что-то о поступке, который должен пробудить армию от кровавого сна.
Внезапно дверь купе открылась. Показался какой-то хмурый тип в кожаной куртке и кепке. На плече — кобура с маузером. К карману приколота совершенно глупая красная ленточка.