Вскоре эфиопская армия дрогнула, и повально панически побежала. Тяжёлое вооружение, технику бросали, не раздумывая. Всеми владела только одна мысль – спастись. Люди давили друг друга, и привычно уже постреливали в своих. Выживал тот, кто спасался с максимальным хладнокровием.
Позднее Сиверцев узнал, что эфиопы оставили на поле боя 18 тысяч трупов. А сейчас Андрей был одним из самых успешных среди спасавшихся. Ему было абсолютно наплевать на собственную жизнь, благодаря чему он ни на секунду не терял хладнокровия. Людской поток хлынул по направлению к горам, где можно было спастись от преследователей, но, к сожалению, нельзя было укрыться от таких же спасавшихся, ничуть не менее опасных. Когда они вступили на горные тропы, стремительно начало темнеть, и вскоре уже не было видно собственной вытянутой руки.
Андрей, выросший на равнинах северной Руси, полюбил горы, как только впервые увидел их здесь, в Эфиопии. И не просто полюбил, а внутренне почувствовал, интуитивно осознавая значение каждого маленького камушка, встречавшегося на горной тропе. Эти камушки, быстро проходившие перед глазами, всё же успевали приветливо сообщить ему можно ли на них положиться: «Давай, на меня ставь ногу, я надёжный». Или напротив: «Нет, нет. На меня не вступай, я сразу же покачусь и мы закувыркаемся». Так же каждая былинка, сиротливо торчащая на обочине крутой тропы, была ему понятна. Он чувствовал можно ли за неё ухватиться, можно ли на неё перенести часть тяжести своего тела. Этот стремительный диалог с горной тропой всегда так захватывал его, что взбираясь на гору, он не мог остановится, быстро и радостно уставая, но всё же продвигаясь вперёд. Андрей всегда боялся высоты, но на самой крутой тропе самой высокой горы чувствовал себя абсолютно спокойно. Тропа была понятна, а потому надёжна.
Сейчас всё было по-другому. В кромешной темноте горная тропа превратилась в жутко растянувшийся, извивающийся клубок из человеческих тел. Он чувствовал, что ставит ногу то на чью-то руку, а то и на голову, быстро прикидывая достаточно ли надёжной опорой является эта голова, имеющая сейчас значение не большее, чем любой камень. То что голова эта находится на плечах у живого человека было совершенно безразлично. Сильно поредевшая вереница людских тел как-то доползла до перевала, причём такими тропами, которыми рисковали продираться далеко не все горные козлы. Андрей нашёл себе укромную нишу под нависающей скалой, где на него никто не мог наступить, и тот час уснул на голых камнях.
Пробуждение было ужасным и даже не потому что болела каждая косточка – иного он не ожидал. А вот зрелище, представшее перед ним в первых лучах рассвета, легко соперничало с кошмарным сном. Весь перевал был усыпан трупами солдат и офицеров разгромленной механизированной бригады. Идти вперёд, не наступая на них, было почти невозможно. Шли, наступали. Подбитый головной танк колонны ещё дымился, да и всё вокруг дымилось. Воздух был пропитан гарью: резиновой, бензиновой, с особым привкусом горелой человечины. Они шли вдоль целой цепочки сгоревших ЗИЛов. Видимо по перевалу били с воздуха вертолёты. Внизу, под дорогой, валялись разбитые зенитные установки, БТРы, смачно облепленные мёртвыми телами. Впереди стояли два танка без башен. На одном из них лежал обгоревший труп танкиста. Труп уже успел раздуться от жары до неестественных размеров. Техническая гарь понемногу рассеивалась, а трупный запах становился всё сильнее. Казалось, они дышали уже не воздухом, а частицами мёртвых тел. Многие блевали прямо на ходу, не останавливаясь, желая поскорее вырваться из этого царства мёртвых. В обессилевшем мозгу Сиверцева, отравленном трупным воздухом, мелькнула вялая мысль: «Это запах политики». Даже много лет спустя, когда речь заходила о каких-нибудь политических хитросплетениях, ему казалось, что он вновь чувствует это трупный запах.