Белорусу, как известно, свойственна привязанность к родному «куту». Именно к «куту», углу, локальному месту в пространстве, к собственной земле. Бездомные личности, при определенной сакрализации,— Лирник, старцы, паломники — все-таки считались в деревнях маргинальными, подозрительно чужими. Архетип белорусского пространства — это земельный надел для семьи лесника в поэме «Новая зямля» Якуба Коласа, кусок бесплодной почвы, который нужно осушить, в романе «Людзі на балоце» Ивана Мележа, заброшенная усадьба и бедная деревушка возле нее в повести «Дзікае паляванне караля Стаха» Владимира Короткевича. В отличие от русской «шири лесов, полей и рек», от степной горизонтали, так же, как и от польской «вертикали» — причастности к истории, роду, предкам,— типичное белорусское пространство локально, замкнуто, непрочно, так как его могут отобрать. Эта локальность, расплывчатость исторической «вертикали» и пространственной «горизонтали» имеет оборотную сторону — непрочность национального самосознания. Белорус, попавший на чужбину, чаще всего ассимилировался, борясь за свой «кут зямлі», в другом месте. Известно, что белорусская диаспора во всем мире не является сильной, а белорусам свойственно становиться донорами чужих культур, растворяться в них. То, что во вселенной Дроздовича присутствует архетип родного угла, можно подтвердить фактами биографии: его семья, рано лишившись отца-кормильца, арендовала чужую землю, как и семья Константина Мицкевича, и в доме не могли не звучать мечты о собственном наделе. Уникальность Язепа Дроздовича в том, что он экстраполирует «родны кут», белорусское пространство на всю сферу своих мечтательных блужданий, его космос также делается белорусским, частью «роднага кута». Одинаково загадочны и красивы реальная гора Гараватка и Лунный город. Персонажи «Встречи весны на Сатурне» напоминают и купаловского Гусляра, и жрецов из поэмы «Трызна мінуўшчыны» — этакие древние, немного деформированные друиды в длинных белых рубахах, с седыми волосами. Если сравнить картины Дроздовича, например, с произведениями Николая Рериха, разница очевидна. Рерих изображает инаковость, экзотику, а Дроздович — «свойскасць» экзотического пространства и экзотику здешних пейзажей. Если же сопоставлять картины Дроздовича с произведениями Чюрлениса, что делают довольно часто, также есть различие. У Чюрлениса — эзотерические, символические мотивы переплетаются с национальными. Дроздович никогда не уходит в глубины эзотерики, она у него поверхностная, аксессуарная. Его картины, как и изображения Алены Киш либо Нико Пиросмани, отражают знакомый ему мир. К тому же вспомним, где происходили реальные путешествия «архетыповага» белорусского путешественника. Они ограничены Беларусью, Россией, Литвой, Польшей. Это не скитания по миру Игнатия Домейко, национального героя Чили, или белоруса Гашкевича, первого российского консула в Японии, или Яна Черского, который исследовал Сибирь. Конечно, чтобы описывать дальние страны, не обязательно побывать там, чему свидетельством творчество Янки Мавра. Но Язеп Дроздович ищет не экзотику. Если в своих «астральных путешествиях» он описывает, скажем, Лунидов, то это условные персонажи, лишенные облика: плосколицые, безносые, без подбородков и губ, при этом — «бадай што нічым ня розніліся ад нашых беласкурых паўночных жыхароў Эўропы». Это компьютерные персонажи, юниты, которым можно рисовать лица согласно своим представлениям. И лица эти, возможно, будут лицами белорусских крестьян.
Часто можно слышать нарекания, что Дроздовича, уездного Леонардо да Винчи, белорусы не знают, не ценят, не любят так, как он того заслуживает. Вон в Каунасе существует большой музей Чюрлениса, куда едут туристы со всего мира. Редкие же картины Дроздовича теряются в больших экспозициях, литературные произведения не напечатаны. Действительно, личность Язепа Дроздовича можно превратить в узнаваемый бренд, для этого есть все составляющие. Но эти составляющие нужно воспринимать именно в совокупности, потому что поодиночке его наработки в разных жанрах, сферах общественной деятельности, науки не дадут такого эффекта. Изданные произведения, скажем, станут интересным артефактом, но не актуальной литературой. Уникальность личности Дроздовича именно в его универсальности, «жыццятворчасці». «Наогул, я зменная натура: праз кожныя тры гады што-небудзь новае пачну. Праз усё жыццё маё так. Тры гады быў пастухом у падурослыя леты, тры гады патраціў на мастацкую школу і агульнае развіццё, тры гады служыў у салдатах, тры гады аддаваўся грамадскай працы ды пісаў як пісьменнік. I вось ужо трэці год як вандроўны народны мастак...» — признавался сам Язеп Нарцизович. На известном автопортрете 1943 года художник даже изобразил себя с тремя ликами, пытаясь символически передать эту свою разносторонность, если не сказать — разбросанность. Делает его фигуру целостной именно «тутэйшасць», она же, наверное, и мешает видеть в его фигуре величие мирового размера. Потому что есть укоренившаяся в белорусах на протяжении столетий этноцида позорная привычка считать свое — национальное — худшим, мелким, провинциальным. В этом плане показательным является памятник Язепу Дроздовичу в Троицком предместье Минска. Замысел глобально-романтический: странник несет над собой собственно созданную вселенную, но при этом масштаб скульптуры несоразмерно мал, просто игрушечный на фоне зданий.